– Тогда я выстрелю, как, вероятно, не хочется тебе.
Дрын что-то прикинул в уме.
– Не выстрелишь ты, – сказал он решительно. – Может, и стрельнул бы, будь ты мент или из органов…
– Может быть, я как раз оттуда…
– Нет… Это сразу видно. Я этих гадов за версту чую. Ты – другой. Я даже говорить не хочу, а то еще язык отрежешь. Это ты можешь.
Протодьякон улыбнулся.
– Твоя правда. Я буду покруче и ментов, и прочих оперов. Стрелять в тебя мне и в самом деле не хочется, несподручно. Но если ты будешь меня пытать вместо того, чтобы грамотно и внятно отвечать на вопросы, то тебе от того выйдет только вред. Тебе и всей округе. Зуевка же еще далеко не предел, скоро до вас доползет в полную силу – куда побежишь, кому ты нужен?
Дрын почесал в затылке. Слова Пантелеймона не удивили его.
– Я что… Какой с меня толк? Я ведь и не знаю ничего – одни домыслы.
– Тогда проводи к тому, кто знает.
– У нас таких нету…
– Ну, а раз нету, будем довольствоваться домыслами. Выкладывай. Раз уж у нас пошел разговор начистоту, то я тебе сразу скажу: мне очень любопытен этот Ликтор. Я слышал о нем.
– А что ты слышал? – Теперь уже Дрын навострил уши. Ликтор был почти соседом, а потому все, что с ним было связано, касалось и Дрына. Он очень не хотел повторить судьбу Макарыча.
– Это, извини, не твоего ума дело. Многие знания – многие печали. Читал Екклезиаста, небось?
– Читал. Если ему верить, то и твои старания – напрасный труд.
Протодьякон строго покачал головой и поднял палец:
– То писалось до пришествия Господа нашего Иисуса Христа. С Его приходом все изменилось.
– Что изменилось? – возразил Дрын. – Все, чему суждено быть, уже свершилось. И сотворение мира свершилось, и гибель его. Все как на ладони пред Господом нашим, что было и что будет. Ничто не ново…
– Брось умничать. Тебе на пользу ли так рассуждать? Ложись да помирай, коли ничто не ново. Для Господа – да, но не для тебя.
Рыбак отмахнулся:
– Ладно, хорош воду в ступе толочь! Жаль мне тебя, пропадешь, и помочь я тебе ничем не умею…
– Это не тебе судить, умеешь или нет. Спасибо за сочувствие, отрадно слышать. Расскажи, что знаешь, – вот и вся помощь. Это уж я решу, помог ты или нет. Я ведь не прошу о невозможном. Лошадь мог бы забрать силком – и то не стану.
Дрын неохотно ответил:
– Что рассказывать? Мое дело – сторона. Этот Ликтор осел в Зуевке уже давно. Не скажу, как давно, потому что пришел он туда не через меня и не через Ступу. Добирался какими-то своими путями. Откуда шел – неизвестно, зачем – тоже непонятно. Говорят, что песня у него была все та же, как у тебя: ученый, мол, пришел изучать лучи всякие, какие-то поля, проплешины бесовские от летающих тарелок. Самое странное в этом деле – что, по-твоему? – Он поднял глаза на протодьякона.
Челобитных пожал плечами:
– Откуда я знаю? Сказывай, не тяни.
– Странное то, что он уцелел. Все, кто являлся после него, как в воду канули, а этот ничего, живой и здоровый. Гуляла молва, что он не своим ходом явился, а сошел прямо с неба. Что похитили его давным-давно, а после вернули. Высадили близ Зуевки, да только уже не человеком, а кем-то другим. И он с тех пор выполняет какую-то работу; никто этой работы не знает. Но все смекают, что хорошего от нее ждать не приходится. Ходили к нему тамошние, просили уехать, не будить лихо. Чем кончилось – не знаю. То есть знаю, что для него – ничем, остался, где был. А вот для просителей…
– Тоже пропали, что ли?
– Вроде бы нет… Почем нам знать? Может быть, они тоже стали другими. Может быть, он что-то над ними проделал, чего и не видно, а оно есть внутри. Тикает, как бомба. Как срок наступит, так и рванет.
Пантелеймон невольно оглянулся в поисках телевизора. Похоже было, что Дрын насмотрелся дурной фантастики. Или начитался, что, впрочем, вряд ли. Ничего похожего на телевизор в горнице не было. Не видно было и книг.
Дрын между тем увлекся и заговорил охотнее.
– Вот, стало быть, занял он избенку пустую и прижился. Наговаривать не стану – никто из тамошних не заметил его в лиходействе. Но с виду он сущий зверь – хочешь не хочешь, а случись что, так он первый на очереди, на кого думать. Потому что – чужой, дело ясное. Старается своим прикинуться, да людей не обманешь. Какой он свой?! Хотя авторитет завоевал, спору нет. Хворых лечит, помогает…
– В Зуевку не ходишь, а знаешь много, – заметил Пантелеймон.
– Сорок у нас много, – усмехнулся Дрын. – И у каждой по новости на хвосте. Сам я его видел разика три-четыре, и всякий разик, – он снова хмыкнул, словно издеваясь над кем-то, – он приходил к Макарычу. Что промеж ними за дела были – сам черт не разберет. Макарыч всегда был душа-человек, но вскорости его словно подменили. Ходил не то что угрюмый или озабоченный, а сделался как бы не от мира сего. Плетется себе, бывало, и нога за ногу цепляется, по сторонам не глядит, все в одну точку тупо таращится, и точка эта очень далеко, никому кроме него не видна. Однажды вообще пропал на несколько дней. Знаешь, как со стариками бывает? Ума лишатся и уходят бродяжничать, траву собирать да коренья. Обычно незадолго до того, как преставиться. Только Макарыч совсем ведь не старый еще был, рано ему скитаться. Когда вернулся – лица на нем не было, зеленый весь, да исхудал так, будто месяц не емши. Мы поначалу думали, что запил крепко, но нет, он не из таковских. От одного стакана валился с ног.
– Редкий случай, – заметил протодьякон, критически изучая банку, которая – к немалому его удивлению – почти опустела.
– Точно, редкий. В наших краях мелюзга – и та киряет. Где еще осталась, мелюзга-то. Если, конечно, не ширяется, хотя одно другому не мешает. А Макарыч в этом рассуждении кремень был, а не человек. Норму свою знал крепко, пару рюмок опрокинет – и все, как отрезало. И вот, стало быть, был он тверезый, как и всегда. Но слова из него было не вытянуть. А тут и Ликтор подоспел. Откуда свалился – черт его знает; не было его, и вдруг он стоит и взглядом просто-таки давит всех! Макарыч сразу сгорбился, съежился и потрусил к избе, был бы хвост у него – поджал бы или завилял, как перед хозяином. И Ликтор, значит, за ним, не спеша, – шасть в избу. Заперлись там вдвоем. Утром я собрался рыбачить; вышел, когда еще толком не рассвело. У Макарыча свет горел – с вечера, похоже. Ладно, моя хата с краю. Только я шагнул за калитку – гляжу, выходит этот фрукт, бороду оглаживает, и глаза горят. Не знаю, зачем, но отвернулся я, само собой получилось. Как будто я не при делах, стою и снасти рассматриваю. Тот вроде и внимания на меня не обратил, прошел мимо, и дальше уж не знаю, что с ним стало. Шел в Зуевку, а дошел ли – про то мне неизвестно. Но боюсь, приметил он меня. И дрожу с тех пор – ну как заявится да уберет?! Как свидетелей убирают… Рука у него не дрогнет, по роже видно.
