Нечто, заключенное в человекообразную оболочку тела.
В дверь негромко — стеснительно — постучали.
— Войдите! — воскликнула я. После невеселых размышлений было как-то безразлично, что меня застанут в постели, раздетой.
Вошел Денис. Прикрыл дверь. Постоял на пороге. Я села, натягивая на грудь одеяло.
Мы посмотрели друг на друга немного, потом он подошел, опустился на край кровати и тихо буркнул: «Привет».
Это был второй мужчина в моей жизни — после техника, похожего на медведя. Других я не то что не помнила, — я точно знала: их нет. Не везло. Не умела. Мне, Даше, единственно верным казалось, когда не слишком знакомый мужчина, четко угадав подходящий момент, берет меня молча, а я молча ему отдаюсь. Каким бы он ни был.
Мы заснули в обнимку.
Когда среди ночи я открыла глаза, то подумала, что это сон. Денис, голый, сидел на корточках на комоде, а перед ним лежал камень. Голубой лунный свет касался коленей мужчины. Камень — то ли отражал сияние, то ли слабо светился сам.
Прищурившись, я увидела в воздухе даже какие-то линии. Понятно, что из-за ресниц, но мне больше хотелось думать, что такова структура свечения, уходящего вертикально вверх.
— Где ты его взяла? — спросил Денис.
— Нашла, — сказала я коротко и вытянулась посмотреть на луну. Ее диск был поеден темнотой справа, слизан на четверть словно мороженое. Я сползла в постель и уснула опять.
Утром я проснулась в одиночестве. Камень лежал на месте.
До завтрака оставалось часа полтора. Тело хотело двигаться, я вышла во двор и принялась повторять то, чему нас учили монахи. Согнуть колени, перенести вес на одну из ног, сделать длинный, с растяжкой, шаг, согнуть, перенести вес и так далее. Руки помогали сохранять равновесие. Дыхание очень быстро вошло в согласованность с ритмом движений: вдох на начале шага, выдох — на его завершении. Я как будто слышала музыку издалека, но знала, что она идет изнутри.
Ритм как фон для мелодии. Волнообразное движение как песня. Думалось мне хорошо, двигалось гладко. В голове существовало только здесь и сейчас.
Так что, когда я направлялась в столовую, то веселилась от мысли о том, что главным организующим ритмом Монастыря являются не какие-то психологические заморочки, а всего лишь завтраки, обеды и ужины. Сегодня с нами делают одно, завтра — другое, сегодня мы разговариваем, завтра будем молчать, но, так сказать, режим питания остается. Человек есть то, что он ест, ха-ха.
По пути я наткнулась на Костю, — видимо, он меня и поджидал, поскольку, когда я появилась, отбросил сигарету и сделал несколько шагов навстречу. Он был опять в своем черном, монастырская одежда не шла к его худобе.
— Доброе утро!
— Привет, — пресно бросила я, не останавливаясь. Тем не менее, он увязался за мной.
— Что это вы вчера устроили?
— В смысле?
— Когда ходили мимо меня. Это вам монахи сказали, или ваша собственная игра?
— Я не знаю, так получилось.
— А зачем? Какой в том смысл?
Вот зануда! Мне не хотелось ему отвечать, ведь не поймет.
— Подожди… — я повела рукой в его сторону, отмахиваясь. За окном было видно, как за столик садится Вероника. Я ускорила шаг. Костя, наверное, понял, что выглядит глупо, и немного отстал.
Я взяла тарелки (на одной рассыпчатая гречка, на другой — черный хлеб, масло, половинка помидора и сыр) и развернулась к столикам. Вероника заметила, что я смотрю на нее. Медленно и без тени улыбки она подцепила масло средним и указательным пальцем, смачно размазала его по куску хлеба, а потом так же смачно, не отводя от меня темных глаз, слизала остатки. Пожалуй, это выглядело эротично.
На нас уже многие обратили внимание, и я решительно направилась в ее сторону, успев подумать, что в Монастыре, определенно, складывается партия черных: Женя со своей кожанкой, Вероника, Костя, и, пожалуй, Джей, которая носила черные футболки.
— Я сяду?
— Конечно, — она оценивающе прищурилась. Может, она лесбиянка?
Тогда повторить мою биографию она не могла. Я не стала лезть напролом, выяснять отношения, тем более, нам было запрещено касаться жизни номер один. Просто сказала:
— Мне говорили, что ты журналистка.
— Факт.
У нее был резковатый голос.
— Мне было всегда интересно, как журналисты работают. Это сложно? Я иногда хочу что-нибудь написать, но боюсь, что в газету мое не возьмут.
Она сунула в рот ложку гречки, пожевала и проглотила. Только потом снисходительно объяснила, что талант и неуверенность не связаны между собой.
Неуверенность можно преодолеть, отсутствие таланта — никогда.
— Ты можешь написать и показать это мне. Я скажу, получается у тебя или нет.
— Но журналистике, кажется, учат? Ты училась в университете?
— Естественно. Но это больше общее развитие, чем практика. Реально, все зависит от того, насколько ты чувствуешь жизнь.
Факты совпадали. Мнение — нет. Я считала, что журналистике обучаются с помощью регулярной работы в газете. Жизнь здесь не причем. Куда важнее общественное мнение, много раз выражаемое твоими коллегами. То есть, некое общепринятое представление о реальности, в которой мы все живем.
— По-твоему, журналист — это тот, кто пишет о жизни правду?
Слава Богу, она от меня отличалась. Впрочем, если поставить нас рядом, в этом и не усомнишься. Через несколько минут разговора о журналистике (на мои вопросы Вероника рисовалась) я вспомнила, что забыла взять чай. Собственно, на стойке его и не было. Я сидела спиной, и когда обернулась — увидела белые чашки.
— Слушай… — перебила я Веронику, и тут же поняла, что это обсуждать с ней не буду. — Извини, я сейчас. Тебе взять?
Она судорожно кивнула, не сразу поняв, в чем дело. Но сначала я, поколебавшись между Денисом и Романом, выбрала Дениса и подошла к нему.
— Ты видел, как вынесли чашки?
Он сообразил быстро, но помотал головой:
— Нет. Я задумался…
Поозиравшись, я дотянулась рукой до Тани, тронула за плечо.
— Ты заметила, когда чай принесли?
— Правда? — она удивленно приподняла брови, посмотрела на стойку и улыбнулась. — А я-то думала, почему мы сегодня без чая…
Теперь оставалось встать и громко спросить, видел ли кто-нибудь, как появились чашки, но я не стала. Почему-то я была уверена, что каждый ответит нет.
Пока я думала, как же мне докопаться до Вероники, до скрытой стороны ее жизни, которая могла — какой кошмар! — дублировать мою, пришли монахи и позвали нас за собой. Я отметила, что там, где двадцать минут назад под деревом стоял Костя, брошенной им сигареты нет. А я ведь точно помнила, куда она упала. В Монастыре курили почти все парни и некоторые девушки, например, Вероника, но я никогда не замечала безхозных окурков. Невидимые дворники-сироты трудились на славу.
