– Это климакс, правда? – повторила она, чувствуя, как дрожит голос.
Кира ждала приговора, но на лице докторши вдруг появилась лукавая улыбка.
– Да уж, климакс… – протянула она. – Интересный у вас такой климакс, женщина! С ручками, с ножками… Ну что вы на меня так смотрите? Девочка! Примерно четвертый месяц. Скоро уже шевелиться начнет. Так что поздравляю вас, мамочка!
Тринадцатый
Мистическая повесть
Теплой летней ночью лунный свет льется на землю, освещая ее холодным бело-синеватым сиянием. По траве низко стелются седые клочья тумана. Отблески играют на речной глади, и она сверкает, словно рыбья чешуя… Давно привычный, знакомый каждому простой среднерусский пейзаж с холмами, перелесками, полями кажется таинственным и непривычным, словно декорация к фантастическому фильму.
Далеко за Волгой, в уединенном месте неподалеку от живописнейших Жигулевских гор, стоит старинный двухэтажный дом с колоннами, окруженный высоким бетонным забором. Если подойти к воротам, можно прочитать вывеску «Психоневрологический интернат № 57». В народе это место называют «Даниловы поляны» и опасливо обходят стороной – психи тут неизлечимые, мало ли что им в голову придет…
Дом – бывшая усадьба помещика Урусова – сильно обветшал за долгие годы без ремонта и хозяйского пригляда. Желто-охристая краска на фасаде облупилась, зимой в щелях гуляет ветер, жалобно скрипят рассохшиеся рамы и полы. А уж что внутри – и не спрашивай… Некогда просторные барские покои кое-как приспособлены под палаты, разгорожены на тесные стойлица, штукатурка падает на голову, стены, выкрашенные в противный грязно-зеленый цвет, давно отсырели, и лишь кое-где сквозь убожество нет-нет да и проглянет что-нибудь из остатков былой роскоши – затейливый завиток лепнины пробьется сквозь слой известки на потолке, золотой накат искоркой сверкнет из-под слоя масляной краски или вдруг да обнаружатся под продранным линолеумом остатки дубового наборного паркета.
Сейчас здесь тихо. Кажется, весь дом погрузился в сон. Не спит лишь один из его обитателей.
Высокий, страшно худой мужчина с наголо обритой головой, одетый в драную больничную пижаму, болтающуюся на нем как на вешалке, стоит в коридоре у забранного решеткой окна, чуть приоткрытого по случаю теплой погоды, и жадно всматривается в ночную темноту, освещенную лунным сиянием. Отсвет падает на его лицо с запавшими щеками, бескровными губами, выступающими скулами и надбровными дугами, отражается в светло-серых, почти прозрачных глазах… Он стоит неподвижно, и кажется, что он пьет лунный свет, впитывает его каждой клеточкой тела. Так путник, измученный жаждой, припадает к источнику свежей воды – и блаженствует. Пусть впереди еще долгий путь, но сейчас – вот оно, счастье! Глоток свежего воздуха да лунный свет через решетку…
Привычные запахи лекарств, мочи, немытого тела, переваренной капусты с кухни, а главное, тот особенный, ни с чем не сравнимый запах горя, распада и безумия, который намертво въелся в стены скорбного дома, исчезают, уходят куда-то далеко-далеко, уступая место благоуханию нагретой солнцем земли, травы, цветов, разлитому в теплом воздухе.
А высоко-высоко над миром плывет луна… Если долго смотреть на нее, светящийся диск превращается в лицо прекрасной юной женщины с длинными черными волосами, летящими по ветру. Губы больного чуть шевелятся, словно он о чем-то разговаривает с ней.
– Больной! Эй, больной! Чего встал-то здесь?
Медсестра Клава – огромная, килограммов за сто, бабища – незаметно подошла сзади. При своем могучем сложении она обладает удивительной способностью подкрадываться тихо, неслышно, словно огромная сытая кошка на мягких лапах. Ее руки – такие круглые, такие сильные! – решительно сложены на груди, белая косынка низко повязана над бровями, и взгляд не предвещает ничего хорошего. В самом деле – непорядок! Нечего больному делать в коридоре после отбоя, а тут ночь-полночь, а они все шастают…
Бедный больной поспешно отвернулся от окна. Он выглядел смущенным, словно застигнутый за чем-то непристойным и недозволенным. В глазах плещется страх – сейчас скрутят, сделают укол, после которого в голове станет мутно и пыльно, словно в чулане, забитом всяким старым ненужным хламом, а потом так противно трясутся руки и ноги и боль скручивает все тело… Губы его раздвинулись в жалкой, заискивающей улыбке, обнажая почерневшие редкие зубы, он замычал, забормотал что-то неразборчивое, указывая рукой в противоположный конец длинного коридора.
Клава, кажется, поняла и чуть смягчилась:
– В сортир, что ль, ходил? Ну ладно, давай топай в палату, живо!
Мужчина согласно закивал и двинулся по коридору, медленно переставляя ноги, шаркая казенными тапочками по истертому линолеуму. Он радуется, что все так легко обошлось и проступок его остался ненаказанным. После свидания с луной хочется унести ее свет с собой, словно воду из чистого источника, и потом пить долго-долго, по капельке. Когда-то давно, еще совсем маленьким, он так же носил в ладошках, сложенных ковшиком, холодную, кристально прозрачную воду из родника в Ломановке – маленькой деревушке, где папа с мамой снимали дом на лето…
Он давным-давно позабыл и родителей, и друзей, и даже собственное имя, но лишь иногда, в такие вот лунные ночи, картинки из прошлой жизни – той, где он был еще человеком, а не безнадежным шизофреником, пожизненно упрятанным за высокий забор, подальше от глаз людских, – ненадолго всплывают в памяти.
* * *
Сергей Белов появился на свет тридцать три года назад, такой же, как и сейчас, теплой летней ночью. Когда новорожденного впервые принесли кормить, мать удивилась – такая сосредоточенность была в крохотном младенческом личике, словно ребенок прислушивался к чему-то далекому и недоступному для окружающих, а глаза – огромные, светло-серые, почти прозрачные – смотрели сквозь нее.
– Держи, мамаша! – Нянечка протянула туго спеленутый кулек. – Да не так, снизу рукой придерживай.
– Он так смотрит! – поежилась мать. – Даже страшно.
– Ох, сказанула! – рассмеялась нянечка. – Новорожденные все такие. Он тебя и не видит еще толком! Ничего, подрастет и будет как все.
Но вышло иначе. Поначалу Сережа и вправду рос, как остальные дети, в положенный срок научился ползать, потом ходить, но говорить не мог почти до трех лет – только мычал да показывал руками, что хочет. Отец часто хмурился и повторял с досадой – прямо немтырь какой-то! Мама даже забеспокоилась, не глухой ли он, повела ребенка к врачу, но мальчик исправно реагировал на звуки.
– Ничего, перерастет! – вынесла свой вердикт участковый педиатр. – Играйте с ним больше, разговаривайте, стихи там учите, песенки…
