– Ничего, перерастет! – вынесла свой вердикт участковый педиатр. – Играйте с ним больше, разговаривайте, стихи там учите, песенки…
Мать только с сомнением покачала головой. Ей и самой очень хотелось поверить, что все будет хорошо и мальчик «перерастет», но какая-то часть ее разума точно знала, что это не так.
Совсем не так.
Говорить Сережа в конце концов действительно научился, причем как-то сразу, в один день, будто ждал определенного срока. Какое-то время он казался совершенно нормальным ребенком – ласковым, веселым и добрым, охотно играл с другими детьми. Летом, уезжая на отдых в деревню, он мог часами наблюдать за стрекозами, порхающими над прудом, или лягушкой, прыгающей по дорожке, и неизменно был жалостлив ко всему маленькому и слабому – бездомному котенку, ежику, что случайно забрел однажды на дачный участок, даже головастиков никогда не ловил, как другие мальчишки, – жалко было.
Но иногда с ним случалось нечто странное. Мальчик ни с того ни с сего впадал в оцепенение и застывал неподвижно, устремив взгляд куда-то в пространство. Иногда выражение его лица менялось, он то улыбался, то хмурился, то вдруг беспричинно начинал плакать, и мать задавалась вопросом: что он видит там?
А видел он много странного и удивительного… В какой-то момент Сережа стал замечать, что тела других людей окружает легкий светящийся ореол – у каждого свой, особенный, ни на что не похожий. У детей оболочки были яркие, переливающиеся всеми цветами радуги, у взрослых, как правило, в них преобладал какой-нибудь один цвет, у стариков они становились тусклыми, будто вылинявшими, окружали их сероватой мутной пеленой. Иногда, у самых дряхлых или тяжелобольных, они отслаивались кусками и висели, точно лохмотья…
Смотреть на эти оболочки (про себя Сережа называл их цветными пленками) было очень интересно, гораздо интереснее, чем на самих людей, но порой выходило на свет такое, чего лучше бы и не видеть.
Однажды жарким летним днем Сережа с мамой отправился за квасом для окрошки. К бочке выстроилась длинная очередь, и, когда возвращались назад с трехлитровой банкой в авоське, оба чувствовали себя усталыми и разморенными. Хотелось поскорее прийти домой, выпить холодненького, посидеть на балконе в тени вьющихся растений, что мама высаживала в ящиках каждый год.
У подъезда на лавочке сидел сосед по дому, пенсионер Ивакин. Других стариков – его компаньонов по домино и длинным разговорам – поблизости было не видно, и он маялся от жары и скуки.
– Здравствуйте, Зоенька! – окликнул он Сережину маму. – Погодка-то какая сегодня! А мальчик ваш как вырос – прямо и не узнать… Давно ли еще вот такой был, а сейчас – просто молодец!
Сережа рассматривал камешки под ногами. Он заметил в пыли маленькое зеленое бутылочное стеклышко, сверкающее на солнце, словно драгоценный камень, и теперь раздумывал: как бы подобрать его половчее, чтобы мама не заметила?
– Ну здравствуй, здравствуй, герой! – Сосед серьезно, как взрослому, протянул ему руку. – И сколько ж тебе годиков?
– Поздоровайся с Петром Степанычем, Сережа! – сказала мать. – Будь вежливым мальчиком.
Сережа послушно поднял голову и хотел было уже сказать, что скоро ему исполнится пять лет, но, посмотрев на соседа, вдруг забился в истерике. Лицо этого гражданина – полное, упитанное и вполне как будто располагающее и приятное – превратилось вдруг в отвратительную голову монстра, покрытую зеленоватой чешуей и бородавками. Изо рта его торчали длинные желтые клыки, и кожные складки нависали над воротничком аккуратной белой рубашки… Потом мертвенное дымчатое сияние постепенно окутало его с ног до головы и глаза загорелись кроваво-красным, хищным огнем. Это было так страшно, что Сережа заплакал, закричал благим матом и все пытался закрыть лицо ручонками.
Мать почему-то смутилась и поспешила увести его домой.
– Это он на солнце, наверное, перегрелся! – говорила она жалким, извиняющимся тоном, словно стыдилась чего-то. – Головку напекло…
Сережа, конечно, не знал, что служил когда-то Ивакин следователем МГБ и разоблачал врагов народа, славился умением добывать показания у самых строптивых и несговорчивых, не желающих сотрудничать со следствием. Поработал он немало, а теперь вот доживает век на пенсии, наслаждается заслуженным отдыхом и почтенной, уважаемой старостью, детишек в школе на слетах уму-разуму учит. Про то, как бить резиновой палкой по почкам или сапогом – по голени, там, где кость почти на поверхности, он, конечно, рассказывать не стал бы…
Видение появилось и исчезло, но с тех пор Сережа старался избегать соседа, побыстрее проходить мимо, если тот сидел на скамеечке во дворе, и уж во всяком случае никогда не встречаться взглядом.
В другой раз конфуз случился на детской площадке, когда Сережа мирно играл с Сашей Кусковым – сыном соседки Гали. Мальчишки с упоением катали пластмассовые грузовики, нагружали и разгружали песок, а мамы сидели на лавочке рядом и оживленно беседовали.
Женщины не то чтобы дружили, но иногда забегали друг к другу по-соседски попить чайку, посплетничать, нередко одалживались солью, луковицей или пятеркой до получки… А сейчас жмурились на солнце, радуясь теплому и ясному воскресному дню, и обсуждали то вязаные джемпера из журнала «Работница» (ажурная вязка, с накидами, и плечо спущено!), то рецепт приготовления салата «Мимоза».
Ничто не предвещало неприятностей, когда Сережа побледнел и застыл на месте на несколько секунд, а потом вдруг схватил ведерко и принялся поливать Сашу водой из лужицы.
– Ты что делаешь! – Галя подскочила и бросилась к сыну. – Ты что делаешь, хулиган? Рубашка совсем новая, стирай теперь!
Сережа все так же смотрел перед собой остекленевшим, неподвижным взглядом и упорно повторял:
– Огонь! Он горел…
Через пятнадцать лет, в декабре девяносто четвертого, когда Кантемировская мотострелковая дивизия войдет в разбомбленный, пылающий Грозный, раненый сержант Александр Кусков не успеет выбраться из подбитого БТРа и сгорит заживо. На похоронах, когда привезут цинковый гроб, в памяти матери на секунду всплывет детская площадка, застывшее, словно маска, Сережино лицо и его слова. Ну как он мог знать еще тогда о будущей Сашиной судьбе? Она быстро отогнала эту нелепую мысль, да еще недоброе чувство шевельнулось к сыну соседки. Ну, псих, шизофреник, мало ли что он скажет? Ему-то на войну не идти, а убивают других, здоровых, кому жить бы да жить…
Но все это будет потом, а пока никто и представить себе не мог, что мальчикам, рожденным в мирное время, доведется воевать в своей же стране, убивать и умирать по приказу и мамы снова будут получать похоронки.
