— Потом к Льюину пришли. Эдит пришла. Ну и видок у нее был, да, Льюин?
Льюин только хмыкнул.
— Ну, она сказала Льюину, что Рауль вроде тронулся. Она считала, что это он убил ту женщину, что свалилась с утеса. Он угрожал ей ножом, а потом столкнул вниз. Она говорила, что он принимал какие-то наркотики.
(Рауль Шарпантье стоял на вершине утеса, руку саднило от жгута, с помощью которого минуту назад он накачал вены на предплечье так, что они стали похожи на струи воска, стекающего по свече. Он втянул в шприц немного крови, ввел раствор в вену и кинул инструмент вниз, туда, где находился пляж. Рауль Шарпантье держал на руках это прекрасное ароматное творение и танцевал: Чарли Паркер, Диззи Гиллеспи.
У Рауля Шарпантье в руке стилет, резная рукоятка слоновой кости. Он играет им. Прекрасная вещица с острым лезвием. Они танцуют у края утеса, остальные пары танцуют ближе к дому, в полумраке. Эдит наблюдает за ними из окна спальни, у нее болит голова. Прохладный вечер после жаркого безветренного дня, с моря тянет бризом. Она невыразимо несчастна. Она смотрит на них.
Женщина прижимает голову к груди Рауля. Он гладит ей спину ножом, и они скользят, медленно, томно. Она резко поднимает голову, озадаченно улыбается. Она удивлена. Она делает шаг назад, говорит «Ой!» и падает. Рауль кричит «Осторожно!», подбегает к краю утеса, все бегут в его сторону. Он кричит: «Она упала!» Эдит не двигается с места. Она потрясена тем, что нисколько не потрясена, что понимала, что происходит, с самого начала, что ничего не делала. И это случилось. Она отходит от окна; поздно, Рауль заметил ее. Она запирает дверь в спальню. Расчесывает волосы. Лицо в зеркале отвратительно. Она должна защитить девочек. Она не знает как.)
— Говорила, что он собирается убить ее и детей. Она думала, что он дьявол. Эдит решила, что он принес эту женщину в жертву. Она говорила, что все, кто были на той вечеринке, в этом участвовали.
— Все. Каждый, — твердо сказал Льюин.
— Верно. Дилайс сказала, что это называется паранойя, но то, что она объясняла, я не понял. Ты что-нибудь знаешь о паранойе, Джеймс?
— Надо Дель спросить, она образованная, — сказал Джеймс, удивившись собственному тону.
* * *
Дилайс категорически отказалась мыть посуду.
— Пусть твой красавчик моет, — сказала она. — Или ты его еще не приучила к труду?
— Боюсь, что нет, — сказала Адель и улыбнулась.
— И тебе все равно?
— Ну, как сказать...
Когда она познакомилась с Джеймсом, она подумала, что он самый сексуальный мужчина, кого она видела. Так и оказалось. Он ей нравился или она к нему привыкла, не важно, но именно поэтому. Нет, было, конечно, что-то еще... Она почувствовала, что ее мысли разбегаются, и отбросила их.
— Все равно. Совершенно. Серьезно.
— Кстати, я скрутила совсем слабенькую, — сказала Дилайс, отрываясь от дела. Она манипулировала листочком папиросной бумаги и сильно измельченными фрагментами какого-то растения из полиэтиленового пакетика. Тайская травка. Адель относилась к поколению, не имеющему четкого представления о наркотиках. Слишком молода для кислоты, слишком стара для экстази. Но с тайской травкой она была давно знакома. Ей приходилось выхаживать людей с «сердечными приступами», параноидальными галлюцинациями, приступами депрессии такой силы, что потом уже никогда не удавалось почувствовать себя легко, изматывающими приступами смеха, которые сменялись приступами зевоты, доходившими до потери способности дышать, после чего несколько дней болело лицо. Однажды они с Джеймсом покурили такой травы, и их так сильно развезло на секс, что... ладно. Маленькие куски мягкой крошащейся конопляной смолы давали совсем другое ощущение. Но она, как правило, лишь чувствовала тревогу и восприимчивость. И свободу. Это она обожала.
— Видела бы ты ваши лица, когда я подавала на стол, — сказала она. Они хором рассмеялись. Потом Дилайс хмуро посмотрела ей прямо в глаза.
— Думаю, что мы просто не привыкли к... новшествам.
— Тут было что-то еще.
— Что?
— В этом было что-то еще. Льюин, кажется, правда испугался.
— Льюин, Льюин. Красивый мальчишка, согласись.
— Ну да. Конечно, он великолепен. (Хотя вряд ли его можно назвать мальчишкой.)
— Не мне это говорить, я же практически его мать.
— Да, по-моему, он что-то говорил об этом, ты вырастила его.
— Ну, понимаешь, мне пришлось. Его мать была совершенной девчонкой.
— Да. Да. — Адель обнаружила, что пытается уйти от этого разговора. — Дилайс, а как тебе еда?
— Боже, какая же ты прямолинейная. Прямо к делу. Городская девчонка, да?
— Дилайс...
— Ладно. Скажу через пару минут. Не надо так гнать.
— Извини, не хотела давить на тебя. — Адель сама удивлялась собственной бесцеремонности. И тому, что невинная рыбалка действительно закончилась уловом. Она же не собиралась спрашивать о еде, правда?
— Льюин рассказал тебе об Эдит?
— Ну, что-то рассказал.
— Могу себе представить. «У нее были неприятности, понимаешь, и она сошла с ума». Так примерно? Так и знала. Никогда не добьешься подробностей от моего малыша Льюина. Слова не вытянешь, если можно ограничиться движением брови. Он не очень разговорчив.
— Не очень.
— Даже со мной. Всегда таким был. Однажды приходит ко мне и говорит: «Вот и все». В ту ночь умер его отец. Конец фильма. Я думаю, это такая тактичность: он не хочет никого ничем беспокоить. Бережет людей. Он всегда хотел быть сильным, с детских лет. Он знает, что, когда люди слабы, жизнь может превратиться в хаос. Он этого боится. Старается избежать этого все время. Ему солдатом надо бы быть, это была бы для него настоящая жизнь.
Может быть, именно поэтому он вел себя за ужином напряженно. Потому что Эдит через какое-то время почти прекратила есть. После того как отослала своих девочек, после того как умерла та женщина. Она собирала нас на ужин, водила вилкой по тарелке и говорила, говорила, говорила, но ничего не ела. Еда была — романы можно писать. Иногда вкус был странный, сама-то она никогда ее не пробовала. Иногда просто невозможно было понять, что ты ешь, но есть-то все равно приходилось. Она любила французскую кухню, побольше трав и чеснока. Я говорила ей: боже, как вкусно, что это такое? Шутка такая. А она отвечала: «А, старый провансальский рецепт, фамильный секрет». Семья Рауля была из Франции. После нескольких таких ужинов Льюин вбил себе в голову — как это сказать? — что это не то, что обычно называют едой. Однажды он извинился, вышел и выблевал все в унитаз. В конце концов ему просто стало страшно есть. Но он не мог в этом признаться, ему казалось, что это было ужасно глупо. Все равно как бояться темноты. Понимаешь? Он был в ужасе. Но не мог в этом сознаться.
