— Так она его видела? Узнала? Вспомнила? — дивился профессор.
Он задумчиво слушал рассказы дочери, как слушают старые люди давно знакомую, с детства милую сказку, которую ум отвергает, но признает душа.
— Да, когда она заболела, к ней снова вернулись ее способности. Она тогда увидала и признала его. И, видно, ему доверяла, если просила его меня не оставлять.
— Она просила? А между тем он все же, говоришь ты, тебя оставил!
— Оставил, но не совсем! — горячо возразила Майя, в увлечении возвышая голос и не замечая, что на пороге столовой, за спиной их кто-то появился и неслышно замер, прислушиваясь. — Во-первых, он вооружил меня на бой житейский всем тем, чему меня учил: ведь у меня томы дневников, где записаны, под его диктовку, все уроки его, все, что я слышала и видела. С таким оружием мне мудрено, хоть он и говорил, что забвение приходит всегда незаметно и скоро, забыть его наставления, его обещания!.. Да и кроме того…
— В такие юные, неопытные годы самые премудрые наставления бессильны без руководящего, живого участия! — сказал Ринарди.
— За неимением руководящего участия Кассиния, у меня есть еще от него память…
И она выдернула цепочку, на которой всегда висел на груди ее талисман, данный ей Белым братом.
— Посмотри, отец: вот что он мне дал!.. Я во всю жизнь не расстанусь с этим медальоном и надеюсь, что он охранит меня от всех житейских бед.
Шорох, раздавшийся за ними, заставил их оглянуться, а Майю скрыть поспешно талисман свой на груди.
За дверями раздался голос еще невидимой Орнаевой. Она, лишь мельком увидав талисман и услышав предпоследние слова молодой девушки, быстро отступила назад в глубь комнаты и оттуда спрашивала:
— Можно войти? Или, быть может, вход запрещен?
Ринарди быстро поднялся и пошел навстречу кузине с протянутыми ей дружественно обеими руками.
— Для вас — никогда!.. Милости просим.
Софья Павловна вошла, как всегда оживленная и приветливая; только тревожный огонек в глазах и маленькая временная бледность могла дать заметить, что она только что чего-то испугалась или чем-то поразилась до того, что кровь отхлынула ей к сердцу.
Между веселой болтовней, которой Орнаева привыкла часто прикрывать свои чувства и размышления, она то и дело украдкой бросала тревожные, почти боязливые взгляды на Майю и думала:
«Вот оно что!.. Вот причина и разгадка ее неуязвимости!.. Почему же он меня не предупредил?.. Неужели сами они того не знали?.. Неужели тот настолько сильнее их?!»
Но Майя, утратившая свои ясновидящие способности, не прозревала мыслей Орнаевой и никак не подозревала, что она слышала что-либо или видела ее заветный талисман.
Прошло еще. несколько дней, и весеннее солнышко так пригрело землю, что из нее брызнули не сеянные людскими руками, а щедрой матерью природой рассыпанные красы. Окружные леса и рощи оживились щелканьем, свистом, жужжанием, приодевшись в светлые наряды, и благоухали первоцветами.
Раз Майя, подойдя к окну, увидела, что садовник в цветнике сымает с тачки молодые ландыши и пересаживает их на гряды…
Уж ландыши расцветают, а она еще не составила ни одного букета, не сорвала в лесу ни одной фиалки, не переступала садовой ограды.
— Сегодня непременно пойду гулять подальше в лес! — решила Майя и за завтраком сказала отцу, что уходит, чтоб он не ждал ее ранее обеда.
Профессор даже обрадовался, что к дочери его возвращаются старые привычки. Он только посоветовал ей не уходить слишком далеко и почаще поглядывать на небо.
— Сегодня необыкновенно жарко! — говорил он. — Так сильно парит, а барометр так падает, что, вероятно, к вечеру будет гроза. Смотри, не вымокни!
— Не беда! Ведь я не сахарная! — засмеялась Майя.
Отец очень давно не видал ее такой оживленной и веселой. Он и сам в это утро был в прекрасном расположении духа и, глядя на Майю, остановившуюся в цветнике, о чем-то спрашивая садовника, он потирал самодовольно руки и думал:
«Ах ты, красавица моя! Погоди, озолочу я тебя скоро! Даст Бог, с лихвой возвращу достояние твое, растраченное на мои изыскания. И богатство тебе дам, и славное имя! И не одну тебя, а весь род человеческий облагодетельствует твой старый отец, несмотря на твои сомнения. Вот уж третья, счетом, гроза сегодня будет! Еще четыре — и могут, — должны исполниться мои лучшие надежды!»
И Ринарди радостно потирал руки, оглядывая яркое, ясное небо, взглядом полным ожидания и вызова.
Майя, между тем, быстро шла через парк и поле к лесу. Ее вдруг, в то утро, потянуло к старым привычкам; захотелось подышать ароматом земли и молодой зелени; порыться в сырой насыпи многолетней, перепрелой листвы и моха между соснами и березами, набрать в корзину фиалок и целые вороха ландышей. Но чем ближе подходила она к опушке с колыбели знакомого бора, тем сильнее, помимо воли ее, ее охватывало чувство тревоги, жуткое чувство не то печали, не то боязни… Печаль легко было объяснить: она впервые пришла в эти полные светлых воспоминаний места со времени смерти ее верного спутника, ее бедной Газели. Разлука с Кассинием, исчезновение из жизни ее всех тех светлых видений, которыми она была богата, которыми так оживлены бывали, в былые времена, эти самые поля и рощи; наконец, трагическая гибель этого друга, — достаточно объясняли ее грусть. Но что могло заставлять сердце ее сжиматься, как перед бедой?.. Чего ей было бояться?..
Красота стояла в небе и на земле. Птицы радостно реяли в светлой выси, озаренной безоблачным солнцем. Пригретые им до истомы, луга и леса благоухали, расцветая и нежась в ласкающем тепле и свете; а перелетные цветы — бабочки, пчелы, мотыльки кружились в воздухе, купаясь в нем и им упиваясь для нового возрождения к жизни и деятельности.
Вот блеск и сияние полей сменились дымчатой тенью с золотистыми просветами между деревьев, с перебегавшими по земле круглыми солнечными пятнами. Майя вступила в березовую рощу. Белые березки в светло-зеленых кудрях радостно перешептывались со своими обывателями, суетливыми пташками… За рощей, на пригорке, темнел бор, а за ним, Майя знала, был глубокий овраг, по дну которого бежал гремучий ручей. Туда она и направлялась тихой походкой, осматриваясь, думая, вспоминая и то и дело наклоняясь, чтоб сорвать фиалку или ландыш.
Вот и частый, темный, неподвижно-таинственный бор. Здесь сырость и прохлада; синие тени еле перемежаются просветами солнечных лучей, которые играют на красно-бурых стволах сосен и старых, угрюмых корявых елей.
Майя еще более замедлила шаг. Вся детская любовь ее к лесу, к этим заповедным местам чудес, наяву и во сне с ней случавшихся когда-то, вернулась и охватила ее чувством блаженного ожидания, надежды на нечто, чего сама она определить не умела. Полной грудью вдыхала она тонкие ароматы леса, зорко присматривалась и чутко прислушивалась, останавливаясь на каждом шагу.
