Евреи возмутились. На освященной земле творятся непотребства! Депутация именитых жителей во главе с раввином отправилась к городничему. Однако и вмешательство властей ничего не дало. Поставили у входа на кладбище будку для часового… Так стражник в первую же ночь от ужаса перед покойниками сбежал. Дошло до того, что на могиле образовалось углубление, точно повторяющее контуры лежащей фигуры. Благочестивые люди приводили захоронение в порядок, но вскоре оно вновь приобретало неприглядный вид.
Прошло много лет, но и сейчас нет-нет да и мелькнут во мраке чьи-то смутные силуэты.
Возле могилы Мотеле закапывали всякого рода сомнительных личностей. Нашли, скажем, на дороге зарезанного. По всему видать, еврей, а кто таков, не ведомо… А о самоубийцах среди сынов Авраамовых до сих пор и не слыхивали.
Вот тут и решили схоронить Моисея.
Нет на свете места печальнее старинного еврейского кладбища. Все вокруг наводит уныние и грусть. Невысокие, почерневшие от времени и непогод надгробия, в большинстве своем покосившиеся, торчат в разные стороны, словно гнилые зубы. Не встретить здесь ни кустика, ни деревца. Кажется, и трава-то настоящая не растет среди могил, а лишь горький чернобыльник, колючий чертополох-татарник с бордовыми, словно сгустки запекшейся крови, цветами да перекати-поле. Седой, длинный, как казачьий чуб-оселедец, хохлатый ковыль трепещет меж надгробиями, стелется под ветром, жмется к могильным плитам, словно просит прощения… Сколько лежит здесь загубленных во злые годины хмельничины и гайдамаков: растерзанных, порубленных, забитых плетьми, тех, кого жгли в синагогах, сдирали кожу заживо, варили в огромных котлах… Посвистывает ветер в бурьяне, словно шепчет: не было пощады жидовскому племени. Не было и нет! Что триста лет назад, что сейчас.
Телега с фанерным гробом, в котором лежало закутанное в саван тело Моисея, подкатила к кладбищу. За гробом шли трое: матушка покойного Сарра, сапожник Миркин и Хаим. Время от времени Сарра останавливалась, взвизгивала высоким птичьим криком, в котором звучала неизбывная тоска, и рвала на себе одежды.
У Хаима на душе было так гадко, что и не передать. Он чувствовал: главные неприятности еще только предстоят.
Телега остановилась перед кладбищенской оградой. Сапожник и Хаим подхватили гроб, оказавшийся совсем легким, а хозяин телеги лопату и веревки, и погребальная процессия двинулась вперед.
Могила, к удивлению Хаима, оказалась совсем неглубокой – от силы метра полтора.
«Вылезет, чего доброго, – мелькнула нелепая мысль. – Вылезет… Самоубийцы, говорят, превращаются в упырей».
– Поворачивайся, чего задумался, – грубовато сказал сапожник. Хаим поспешно схватил свои концы веревок, и гроб со стуком опустился на дно могилы. Теперь все четверо стояли на краю, не зная, что делать дальше. Наконец коновозчик взял лопату…
– А кадиш? – спросила Сарра.
– Миньяна[8] нету, – равнодушно отозвался коновозчик, который некогда был в синагоге служкой и порядки знал. – К тому же не полагается по самоубийцам. Тяжкий грех на нем. Господь его сотворил, и только господь – хозяин его жизни. Кто пролил собственную кровь, ответит на суде перед создателем. Ибо сказано в Писании: «И кровь вашу с душ ваших взыщу». А вместо кадиша скажу устами пророка: «И пробудятся многие из спящих во прахе земном: одни – для вечной жизни, а другие – на поругание и вечный позор».
– Тогда я сама… если вы… «Эль молей рахамим шойхейн ба – мроймим гамцэй мнухо нэхойно аль канфэй га шхино…»[9]
Коновозчик, не обращая внимания на Сарру, взял лопату и стал закапывать могилу. Следом за ним, по очереди, эту процедуру проделал каждый. Наконец над тем, что совсем недавно было Моисеем Горовицем, вырос небольшой холмик.
– Кончено, – сказал коновозчик, разбиравшийся в Священном Писании.
– И все?.. – удивленно спросила Сарра.
– А что бы вы еще хотели, мадам? – хмуро спросил коновозчик.
– И все?.. – повторила мать с теми же странными интонациями. – Неужели я больше никогда не увижу моего мальчика, не услышу его голоса? Неужели его больше не будет рядом со мной?
Все молчали.
– Будьте вы все прокляты! – вскричала Сарра все тем же высоким, визгливым голосом, в котором звучала такая ненависть и тоска, от которой у много повидавшего Хаима мурашки пошли по коже. – А самое главное, будь ты проклят, Хаим Беркович – вор, плут и мерзавец. Ты погубил моего дорогого сыночка. Ты, и больше никто. Так пусть сгниет твоя печенка, пусть раскрошатся кости, пусть твои глупые мозги станут мягкими, как масло, и вытекут наружу, пусть в глазницах твоих заведутся черви и высосут твои косые бельмы. Чтоб ты захлебнулся собственной блевотиной, чтоб проказа разъела твое вонючее мясо и оно отваливалось от тебя гниющими кусками. Чтоб жена твоя, глупая ослица Хава, лопнула от жира. Но главное… главное, чтоб дочь твоя, конопатая рыжуха Ента, которую так сильно любил мой сыночек и из-за которой лишил себя жизни, каждый год рожала мертвых выблядков – мамзеров, и чтобы сосали они в утробе ее гнилую кровь и вылезали бы из того места, откуда у других выходят испражнения…
– Замолчи, женщина! – прикрикнул на нее коновозчик, разбиравшийся в Священном Писании.
– Проклинаю тебя и весь твой род до десятого колена! – в исступлении выкрикнула и плюнула в лицо Хаима.
Не помня себя от гнева и ярости, тот хотел броситься на несчастную и уж было занес кулаки над головой, но спутники схватили его за руки.
– Прекратите вы оба! – закричал сапожник Миркин. – Как вам не стыдно на месте упокоения наших праотцев вести себя столь непотребно!
Хаим, мужчина хоть и не молодой, но весьма сильный, вырвался и бросился прочь. Он бежал, не разбирая дороги, спотыкаясь о сухие будяки и поваленные надгробия, и наконец остановился. Большего оскорбления в жизни ему еще никто не наносил. Его прокляли… И когда! В день свадьбы дочери! Проклятие – вещь опасная. Он это хорошо знал. Конечно, в первую очередь кара грозит тому, кто проклинает. Особенно если проклятие незаслуженно. А что так оно и есть, Хаим не сомневался. Разве он виноват в смерти Мошки?! Или Ентеле виновата? Никоим образом! Если у парня нервишки оказались слабыми, они-то тут при чем? А может, этот Моисей был и вовсе умалишенным? А с психопата какой спрос?
Успокаивая себя подобным образом, Хаим решил вернуться и высказать вслух свои соображения. Еще издали он увидел – около могилы никого нет. Видать, после неприятной сцены все ее участники поспешили разойтись восвояси.
«Что ж, – подумал Хаим, – пойду и я… Здесь мне больше делать нечего». Он достал из жилетного кармана большие серебряные часы «Мозер», щелкнул крышкой. Ровно двенадцать. Полдень. Дел еще невпроворот. О том, что произошло на кладбище, он, конечно, никому не расскажет. Надо думать, и остальные участники похорон будут молчать. К чему, как говорят русские, выносить сор из избы. Хотя до Енты все равно дойдет, если уже не дошло, что ее скудоумный вздыхатель повесился.
