Ладно, хорош мечтать, хоть это, как говорят, и не вредно.
Собственноручно – опаснее, но зато вернее.
Пригнувшись, Ликтор выскользнул из избы и быстро побежал по улице. Луна постепенно входила в силу, и скоро ему уже не понадобятся инъекции. Он достаточно созрел для того, чтобы пользоваться ее мертвящим светом. Принципиально она не нужна, как он уже рассудил, но с нею все-таки легче… В чем причины ее влияния?
В свободное время Ликтор занимался написанием научного трактата о волшебных свойствах ночного светила. Дело продвигалось медленно, но он лишь распалялся и знал, что рано или поздно все препятствия будут сметены.
…В считанные секунды он добрался до избы Ляпы-Растяпы. Окна были темны, но это еще ничего не значило. Все решалось его личным проворством и замешательством жертв.
Перво-наперво – двери и окна, чтобы перекрыть выходы. Ликтор отвинтил крышку, сунул в карман и мягкой поступью обежал дом, щедро поливая бензином все, что могло послужить путями отступления. Он справился с этим быстро; в доме по-прежнему стояла тишина – никто не услышал плеска и бега, никто не почуял запаха.
Удача явно благоволила к Ликтору.
Он остановился, вынул спички, запалил первую и бросил в дверь, которая сразу же занялась бесшумным пламенем. Он повторил пробег, поджигая опрысканное, и вскоре огонь обрел голос, глухо завыл и загудел. Не прошло и минуты, как вся изба была охвачена пламенем. Изнутри донеслись первые заполошные крики.
Ликтор – отлично видный, с пляшущими бликами на зверином лице – поспешил убраться подальше под спасительный покров темноты. Надо было поскорее избавиться от канистры, и он забросил ее в колодец. Выждал немного, затаившись в канаве и опасаясь, что Ляпе удастся выскочить. Андрониху тоже нельзя было отпускать, муж мог поделиться с ней лесными впечатлениями.
Дверь распахнулась, на крыльце показался Ляпа; одежда на нем горела. Дети кричали уже в полный голос, и пламя выло всерьез; в этом аду выстрел прозвучал почти бесшумно. Пуля вошла Ляпе в сердце, пробила грудную клетку насквозь и ушла в сени, откуда плыли клубы черного, сливавшегося с ночью дыма. Ляпу отбросило; он распластался на пороге, одежда на нем запылала с утроенной силой. В проеме показалась вторая фигура – не разберешь, чья, и Ликтор успешно поразил ее вторым выстрелом.
Скоро от трупов останутся уголья, и пули никто не найдет хотя бы потому, что не додумаются искать.
Он терпеливо ждал, но больше не выбежал никто.
Тогда Ликтор ползком добрался до своего дома, где выждал ровно пять минут, после чего выскочил, будто бы встревоженный шумом, и присоединился к другим зуевцам, которые справа и слева стягивались к пожару. Раздавались призывы бежать за водой и песком – заведомо бесполезные.
Огня уже было не унять, вся изба превратилась в огромный костер.
Ликтор всячески имитировал бурную деятельность: застолбил колодец, куда забросил канистру, и вытягивал ведро за ведром. Он трудился недолго, ибо очень скоро крыша осела и провалилась, отчего в небо взвился фейерверк, образованный злыми искрами.
Над деревней пронесся единый стон.
Ликтор работал, как заведенный, стараясь не допустить пламя к соседним домам. Зуевцы были ему очень нужны, каждая душа на счету…
* * *
Ночные события разочаровали Пантелеймона.
Он проснулся, как и намеревался, около одиннадцати вечера – не без помощи Дрына, который хоть и не был в восторге от присутствия непонятного и опасного гостя, но все-таки поддался чувствам человеколюбия и мужской солидарности. Растолкав протодьякона, он терпеливо застыл перед ним со стаканом наготове.
Когда Челобитных с трудом разлепил глаза, Дрын удовлетворенно произнес короткую фразу на тарабарском языке.
– Что ты такое сказал? – Пантелеймон поморщился, сел, провел рукой по лицу и тупо уставился на угощение.
Хозяин отмахнулся:
– Вырвалось. Это я по-нашему, по-сибирски.
Дрын оказался не только метафизиком, но, похоже, еще и скрытым сепаратистом, сторонником создания сибирского языка, а то и сибирской республики. Протодьякон взял это на заметку, ибо памятовал о своем наипервейшем долге: защите отечества, его целости и неприкосновенности.
Вопреки прогнозам и уверениям рыбака, Пантелеймон чувствовал себя неважно: голова плыла и трещала, мерзкий вкус во рту… Короче говоря, классический набор ощущений. Он никогда не похмелялся, однако сейчас явственно ощущал, что без дозы ему будет очень и очень плохо. Поэтому протодьякон послушно принял стакан и опрокинул его в себя одним протяжным глотком. Зажевал уже опротивевшим луком и почувствовал себя намного лучше.
На глаза, правда, навернулись пресноватые пьяные слезы.
– Что за язык такой, сибирский?
– Да есть любители, разрабатывают…
– Сепаратисты, что ли?
– Бог их разберет. Это кто ж такие?
– Которые отделиться хотят, построить сибирское государство…
– Ах, эти… Ну да, они самые. Твердят всякую ерунду, нам-то это без надобности. Все одно ведь нормальной жизни не будет – что при нынешней власти, что при ихней. Но язык мне нравится. И прилипает, как репей…
«Виляет, – подумал протодьякон. – Спохватился. Поздно, дружок…»
– Ну, только со мной постарайся по-людски, а не по-тарабарски.
– Да я что, мне без разницы. Ты приготовься, скоро он выйдет… Если захочет, конечно. Или если кто другой захочет.
– А я, считай, давно готов. Ствол зарядить – минутное дело. Я хочу посмотреть, чем он займется, Макарыч твой.
– Он ничем не займется, он будет бродить и людей пугать. Только люди-то уже знают о нем, сидят взаперти, после полуночи никто и носа на двор не высунет.
– Точно, спят уже люди-то…
– Иные, впрочем, не спят, дожидаются. Страшное – оно притягивает. Сидят в темноте и в окошко пялятся.
«Если долго смотреть в бездну, то в какой-то момент бездна посмотрит на тебя».
Зомби притягателен, как притягателен взгляд с высоты, порождающий желание броситься вниз.
– Ну, и мы не будем отставать.
С этими словами протодьякон занял позицию у немытого окна. Посидев немного, осуждающе покачал головой и распахнул створки. Ветер почти затих, как и всякое другое движение, – метаморфоза, к которой Пантелеймон уже начал привыкать. Его больше беспокоила темнота.
– Как мы его увидим-то, – пробормотал он и полез в рюкзак, вызывавший у Дрына суеверное почтение. И не зря: протодьякон достал прибор ночного видения. Дрын никогда прежде не видел этой штуки, но природным чутьем догадался, что это такое, когда Пантелеймон надел прибор.
– Не понадобится, – подал он голос.
– Это почему?!
– Потому что он светится. Не шибко сильно, но видно хорошо. Гадостный свет, мертвый, как в покойницкой.
