— Сегодня она родилась. Ты сварил очень хорошее зелье, мальчик.
— Она?
Ответом на вопрос оба увиденных сна обрушились на Нубу, перемешиваясь и сталкиваясь — цветами, шумом, запахами и воспоминаниями. И застонав, он уцепился за главное, выплывая вместе с ним из огромного, вопящего красками и событиями мира.
Светлая голова девочки, смирно, как зверек, сидящей в кольце сильных рук, и ее дыхание, трогающее черную кожу.
— Где она? — закричал Нуба, хватая широкий рукав учителя, — где? Когда она?
— Не знаю, — ответил тот и похлопал мальчика по сведенным пальцам, — еще не знаю. Но ей расти, а тебе — видеть сны и учиться быть с ней. Теперь вам нельзя не встретиться.
Солнце, заглядывая в выплетенные из ветвей окошки по сторонам открытого входа, цеплялось за кончики веток и тени от них чертили земляной пол. Нуба прищурил глаз, повернул голову, чтоб наколоть на раздвоенную ветку слепящий кружок. Потом прищурил другой — солнце перескочило на птичий шаг, укалываясь о другую ветку.
Он никогда не лежал в своей хижине днем, уходил поутру, когда мягкий туман покрывал землю до пояса, и свет в хижине был рассеянным и теней не давал. А заходя за вещами, нужными в дневных делах, не смотрел на то, как и куда светит солнце. Брал миску или топорик, ставил в угол копье, вытаскивал из мешка моток прочной веревки из пальмового волокна. И уходил снова. Возвращаясь лишь после заката, когда приходилось нащупывать ногой пол и наизусть брать лежащую на лавке коробку с огнем, чтобы разжечь очаг. И то не всегда, — что делать в хижине при огне ночью? Зайти и улечься спать, завертываясь в плащ. Или, поставив удочки, отправиться к озеру, ступить в лунную дорожку, чтоб омыться серебряной водой, и уйти в чащу готовить отвар.
Сейчас хижина, решетчатая от солнечных пятен, проникающих в переплетения стен, казалась незнакомой. Но Нубу это не волновало. Этой ночью, первой настоящей ночью своего пути, он был совсем в другом месте. И сам был другим, с запечатанным ртом, с головой, уходящей, казалось, под самые тучи и с мускулами, способными разорвать бронзовый браслет на плече одним лишь напряженным движением. Каким же еще быть хранителю и защитнику, проводнику той, которую увидел сегодня впервые? Она неосторожна в своей юной силе, и может погубить себя сама. Кинувшись в глубокий ручей с водой такой прозрачной, что глубина обманчиво добра, но холод струй мгновенно сковывает ноги и руки, останавливая сердце.
Нуба повернулся на бок и нехотя протянул руку к миске. Перебрал на ощупь орехи, захватил несколько и понес ко рту. Рука легла на циновку, орехи раскатились по цветным полоскам. Есть не хотелось.
Ночью он спас ее. Как так получилось? Пришел из сна и спас? Он — огромный и сильный, но все же это был он — Нуба: видел все своими глазами и знал, смотрит из себя, не из другого. Не так как в другом сне о рожающей сильной женщине, где Нуба был старым кинжалом, а его маримму — кувшином с водой. Потом их сожгли. Он передернулся, вспомнив свирепое нападение огня под выцветшим от весеннего зноя небом. Зубы — трескались. Хотя — какие же у кинжала зубы…Маримму сказал — сегодня она родилась. Сказал уже тут, лежа под деревом в чаще сновидцев. Значит, про это сегодня, нынешнее.
Опираясь рукой о раскатившиеся орехи, Нуба сел. Значит, она вправду родилась сегодня, а в первом сне он видел их общее будущее? Она сказала — двенадцать. Смешно, по-детски показывая ему растопыренные пальцы и после быстро выставив к десяти еще два — рожками улитки.
Кривой квадрат солнечного света на полу померк и мальчик обернулся.
— У тебя времени и много и мало, — сказал маримму, — но много стремится уменьшится. Всегда. Возьми этот бурдюк, принесешь воды.
Мальчик встал. У ног маримму лежал сплющенный кожаный мешок. Поднимая его, Нуба вопросительно посмотрел на учителя, и тот улыбнулся.
— Когда станешь поднимать мешок легко, возьмешь другой — больший.
Они шли рядом по утоптанной сотнями босых ног тропе, что спускалась к озеру. Нуба нес длинный, почти в свой рост бурдюк и внимательно слушал маримму.
— Часто бывает так, что сновидец оказывается хранителем человека. Но никогда не было, чтоб первый же сон унес его в день, когда избранный рождается. Я ждал твоих снов, чтоб истолковать предназначение и найти твое место. Ты мог стать учителем. Или отправиться туда, где лишь ты сможешь повернуть судьбу мира, совершив один, только тебе назначенный поступок. После могла прийти смерть, сразу, потому что жизнь твоя уже не важна, а важно действие. Но случилось так, что ты отсек пуповину, а я омыл девочку родниковой водой. Вы родились в один день, Нуба. Ты — как сновидец и хранитель. Она — выйдя из чрева матери.
Нагретые доски старого причала заскрипели под их шагами. На самом конце сидели белые птицы, такие яркие, что, казалось, горят в своем собственном белом пламени.
— Я научу тебя всему, что знаю сам. Всем языкам и умениям. Ты станешь воином и охотником, колдуном и знахарем. Сможешь прочитать знаки, высеченные на камне, начертанные на папирусе, положенные на телячьи кожи. Ты будешь нянькой, защитником и другом.
Птицы, лениво кликая, поднялись над густой синей водой белым облаком с острыми кончиками крыльев. Маримму ступил на лесенку, ведущую к воде.
— А еще нам предстоит узнать — где она.
Мальчик остановился, глядя сверху на белый тюрбан.
— Разве ты не знаешь этого, учитель Байро?
— Я знаю лишь то, что увидел в твоем сне о рождении. И знаю названное тобой имя.
Нуба спустился следом за маримму и сел на узкую доску, опуская босые ноги в воду. У ног сразу же собрались мелкие рыбки. Учитель и мальчик сидели неподвижно, глядя на мелькание солнечной ряби. Вдалеке посреди расплавленного солнечного огня торчала черная лодка, будто она сгорела в этом слишком яростном свете. Нуба вспомнил о красной пустыне, отделяющей их от остального мира. Еще недавно он и думал, что она и есть мир. Что караваны рождаются в знойном мареве, — пройти по горизонту, вздымая тучу красноватой пыли, а после умереть, уходя в дрожащий раскаленный воздух. Но где-то там, оказывается, есть эта степь, она огромна, как мертвая пустыня, но совершенно живая, набитая жизнью, как деревянный короб с полуоторванной крышкой набит снастями и поплавками, что вываливаются, не давая крышке закрыться.
Положив руку на распластанный рядом мешок, Нуба заговорил, медленно подбирая слова. Он рассказывал маримму о сне, который увидел сам. Вспоминал, мучительно морщась, если куски сна размытые солнечным светом, не давали ему увидеть картинку четкой. Остановился, колеблясь, говорить ли о той огромной нежности, которую испытал, когда сидела, прижимаясь, и тихо дышала, а мокрые волосы прилипали к его горячей груди. Рассказал и это. И закончив, добавил:
