И машины выскочил легко и быстро военный, в аккуратно заправленной форме, без складок, и похоже, недавно выглаженной, поправил фуражку, планшет, висящий на боку, дождался, когда выйдут еще двое военных, после чего все трое быстрым шагом направились к двухэтажному дому, над которым развевался флаг с полосами и звездами, стояли две легковушки и грузовик, к дому, возле которого сейчас грелись на солнце, трепались, просто стояли разморенные тишиной и, наконец, наступившим миром солдаты первой американской армии.
У крыльца военный отдал честь, взлетел по ступенькам, сопровождаемый любопытными взглядами солдат, и едва не столкнулся с только что вышедшим американским офицером.
— Майор Ванник? — спросил американец.
— Так точно, — ответил первый по-английски и извлек несколько бумаг из офицерского планшета. — Со мной майоры Потапов и Улитов. Вот наши документы.
— Хорошо, — сказал американец. — Майор Дэвидсон. Прошу сюда, сейчас я распоряжусь, чтобы его привели.
Ванник кивнул, оглянулся, развернувшись на каблуках, и принялся ждать.
Через пару минут к нему привели в сопровождении солдата с карабином потрепанного худого человека в сером немецком мундире, с сорванными знаками различия. Солдат сам понимал, что тут он только для проформы, что никуда не убежит этот заросший, давно не брившийся парень, немец, или кто его там разберет. Поэтому американец винтовку держал лениво, и вообще, весь его вид говорил, что война закончилась и он хочет, как и остальные, сидеть перед домом, подставляя лицо майскому солнцу и сплевывать на теплую землю.
— Документов не имел, — сообщил подошедший майор Девидсон, — называет себя Берхардом Кёллером, впрочем, вы это уже знаете.
— Да, — произнес Ванник, всматриваясь в лицо стоявшего перед ним узника. — Я подтверждаю, это наш человек, он все говорит верно. Лейтенант Берхард Кёллер, фотограф.
Ванник сделал шаг вперед и обнял того, кто называл себя лейтенантом Кёллером. Тот устало поднял руки и проговорил по-русски.
— Товарищ майор, задушите ведь!
— Ах ты ж черт полосатый! Ну ведь и не верил уже, что найду!
— Черт возьми, приятно, что все так закончилось, — сказал Девидсон. — Предлагаю, пока будут готовить документы, выпить по чуть-чуть. За вас и нашу победу.
— Что у вас, майор? — спросил Ванник по-английски. — Виски? Бросьте, у нас с собой есть водка. Отличная русская водка.
Затем он спросил Бочкарева по-русски:
— Ты чего такой худой, не кормили?
— Кормили, только я в плен попал совсем недавно, а до этого все впроголодь. Сами знаете, с подножного корма жиром не напасешься.
— Погоди, погоди, все тебе будет: и отдых, и жир, и даже персональная ванна. Только до своих доедем.
— Все закончилось? — спросил Бочкарев. — А то ведь я ничего не знаю.
— Считай, почти все. В Берлине добивают остатки гарнизона, немцы повсюду сдаются.
Через полчаса Бочкарев, Ванник, Потапов и Улитов сбежали по ступенькам штаба и двинулись в сторону своего автомобиля. Бочкарева после стопки водки пошатывало, не помогла даже закуска – краюха хлеба с ломтем сала. Бочкарева поддерживали с обоих сторон, хотя он порывался идти сам.
Они отъехали метров двести от деревеньки, после чего Ванник приказал остановить машину и всем, кроме Бочкарева покинуть её.
Едва Потапов, Улитов и шофер отошли подальше, Ванник повернулся к Бочкареву.
— Не утерпели? — слабо усмехнулся Бочкарев. — Да и мне не терпится выговориться. Вы-то как от них сбежали?
— Во время эвакуации. Четвертого апреля во второй половине дня немцы словно взбесились. Что-то такое произошло, что они срочно начали уходить с базы. Вначале – все диски, остался только один, большой, который находился на ремонте. Потом вывезли персонал. Я постарался уйти последним, видел, как базу взрывали. Кроме Шталмана и тех, кто с ним улетел на «Андромеду», никто не знал, кто я на самом деле, поэтому мною не интересовались. Теперь давай ты, вкратце, время для подробностей будет потом, в Москве. Да, предупреждаю: ты теперь у нас, конкретно – в моем личном подчинении. Все документы подписаны давным-давно. В Москве мы на особом счету, дело государственной важности. Ну, давай, выкладывай.
— Ох, — сказал Бочкарев, — ничего вы не знаете. И я ничего не знаю…
Ванник слушал, вначале сидя на переднем сиденье, потом перебравшись к Бочкареву. Потапов и Улитов терпеливо стояли в сторонке, дымили папиросами, а водитель бродил по полю, растирал и нюхал землю привычным крестьянским движением. Бочкарев говорил и говорил, удивляясь, откуда у него столько сил и памяти: про включения «Колокола», про странные и удивительные миры, которые могли завладеть прошлым и стать непреодолимым настоящим, про слова, услышанные, подслушанные в тесной железной каморке.
— А потом «Колокол» снова включился. И я оказался на каком-то поле, совсем далеко от Берлина, один. Но в этом мире ровно ничего не изменилось. И я до сих пор не понимаю, что послужило причиной – она что-то сделала, или эти пресловутые Неизвестные не разрешили изменение, или же оно произошло, и сейчас где-то совсем рядом, в невидимой, но по прежнему реальной нацистской Германии полным ходом идет перекройка мира. При помощи летающих дисков и прочих их устройств.
— Да… — протянул Ванник, посмотрел на совсем уж изнемогавших от томительного ничегонеделанья офицеров вдали и сказал. — Ты прав, ничего мы не знаем. Но не переживай, вернемся в Москву, подключим наших ученых, будем учиться, все эти взорванные базы перероем…
— Обязательно в Москву, товарищ генерал?
Ванник посмотрел на Бочкарева внимательным взглядом.
— Не скрывай, рассказывай.
— Нужно по горячим следам найти Новую Швабию. Ведь Сигрун не зря рассказала мне про проходы и места, где они расположены.
Ванник задумался, причем, явно не только про Швабию. Возможно, просчитывал последствия возможных действий, а может искал, настоящую причину его, Бочкарева желания попасть на Землю номер два. Нет, ну не говорить же ему последние слова Сигрун, нашептанные тонкими нежными губами в самый последний миг перед расставанием. Да, и не поймет он этого, особенно сейчас.
А слова… обыкновенные слова, которые, правда, стоят целого будущего, или, по крайней мере, придают ему смысл и цель. «Если ты… меня… любишь, то найдешь…»
Если ты меня любишь…
