Он принялся освобождать пассажира от смирительного одеяния, но очень скоро притормозил. Павел и забыл, в каком виде предстал перед ним «ариец» впервые. Корчась на грязном полу подвала, бормоча что-то на непонятном языке, «ариец» был голым. Разумеется, таким он оставался и поныне; нелепо было бы надеяться, что в больнице бездомного и безымянного пациента с иголочки приоденут. Возможно, «арийцу» и полагалась казённая полосатая пижама, но, за какую-то провинность, его переодели в смирительную рубашку, а пижаму — отобрали.
Павел задумался. Для прогулки по магазинам время подходящим не казалось; возить с собой обнажённого мужика было бы ещё почище, чем возить мужика связанного; оставалось одно — оставить «арийца» в чём есть. Управдом понял: пора прибегнуть к языку жестов. Он взял пассажира за руку и попробовал закатать порванный рукав смирительной рубашки так, чтобы тот, хотя бы отдалённо, напоминал сильно гофрированный рукав дамской кофты. При этом он показывал на себе потребную длину рукава, приговаривая:
- Так — хорошо, понимаешь?
Рукав в закатанном виде не держался. Павел отлучился с заднего сиденья, чтобы поискать в бардачке булавку или скрепку, но, пока рылся в хламе, вторично услышал треск разрываемой ткани. Обернувшись, увидел, что «ариец» оторвал оба рукава почти напрочь. От рывка разошёлся и один из подмышечных швов. Теперь правый рукав смирительной рубашки казался длиннее, но держался на честном слове, а левый — был едва по локоть. Павел слегка успокоился: в таком виде незнакомец издалека напоминал, вероятно, какого-нибудь монаха — вот только в одеянии грязно-серого, а не чёрного, цвета, к тому же летнего образца.
Облегчение, посетившее управдома, оказалось недолгим: пассажир, вернув себе способность двигаться, тут же завладел мушкетом. Он поставил его перед собой, — при этом приклад попирал пол, а серебряная змейка едва не вонзалась Павлу в висок.
- Ты не можешь держать эту штуку вот так, — вежливо пояснил Павел. — Опусти её.
Впервые с момента побега, «ариец» заговорил. Он не разразился одной из «подвальных» тирад, не позволил себе ни малейшего пустословия. Он произнёс всего лишь два слова — на том самом, мёртвом, языке, который мог быть, а мог и не быть, Латынью, — при этом мотнул головой так резко, что Павел понял: пассажир против!
- Это твоё, — управдом показал на оружие, потом на грудь «арийца». — Я верну его тебе, если ты поможешь моей дочери. Звучит глупо — я понимаю, — но она видела тебя, когда была в бреду. Она просила, чтобы ты… убил болезнь…огненную болезнь, которая печёт нутро, как уголь. — Павел смахнул предательскую слезу. Так как? Ты что-нибудь знаешь обо всём этом — об эпидемиях, болезнях, Босфорском гриппе?
«Ариец» молчал. В его глазах промелькнуло что-то вроде сочувствия, но непонимания там плескалось куда больше. Павла вдруг осенило: он вытащил бумажник из кармана, отыскал там фотографию Еленки с Татьянкой — он малодушно хранил её даже после развода — и протянул пассажиру.
- Здесь моя дочь! — проговорил дрогнувшим голосом.
«Ариец» медленно и осторожно опустил ружьё и произнёс что-то длинное, печальное, с непременной своей «мортирой». Но Павел, благодаря Еленке, уже знал, что, говоря так, «ариец» поминает смерть.
- Ты мне всё расскажешь! — злобно выкрикнул он. — Ты не отмолчишься!
Ещё недавно Павел полагал, что знает об этом мире всё. Он оставался материалистом и скептиком, если дело касалось потустороннего. А сейчас, пригрозив закону и порядку серебряным мушкетом, захватив машину скорой помощи, освободив явного психа, не только не ужасался содеянному, но и отчаянно искал возможности пойти дальше, дальше, до конца, прямо в рай или ад, если придётся. Павел и не думал прежде, что за Татьянку, да и за Еленку тоже, готов убить или спасти каждого встречного. Впрочем, убивать и спасать — плёвое дело. А вот выучить Латынь — управдому не по зубам. Но ведь кто-то же сподобился на это! Кто-то же говорит на этом языке каждый день! Павел вспомнил, как длиннолицый доктор, увозивший «арийца» из подвала, пошутил насчёт кардинала из Ватикана. Память управдома вновь встала в боевую стойку, дорвалась до скрытых резервов. Да и так ли уж глубоко они сокрыты? Экскурсовод знает многое, — напомнил себе Павел. — В том числе и о том, где в Москве водятся кардиналы.
Он уже заводил двигатель, а в голове вертелось азбучное: «Собор Непорочного зачатия Пресвятой Девы Марии — здание в неоготическом стиле по Малой Грузинской улице, главный католический храм Москвы и России. Построен по проекту Томаша Богдановича-Дворжецкого. Освящён в 1911 году, в 1938 — закрыт советскими властями, после чего в здании располагались светские организации. В девяностые годы возвращён католической церкви. Храм после реставрации освящал легат Папы Иоанна Павла Второго. В настоящее время проводятся службы более чем на десяти языках, в том числе на Латыни». Ну конечно! В отличии от Латыни докторов, Латынь католических священников — вполне живая. А Большая Грузинская — в двух шагах от стадиона Красная Пресня.
Павел взбодрился, ощутил почти охотничий азарт. Даже когда увидел два огромных медицинских фургона-восьмиколёсника перед приземистым стеклянным павильоном метро «Краснопресненская» — не спасовал, бесстрашно промчался мимо полицейского кордона, прикрывавшего медиков со всех сторон. Управдом быстро сообразил: полиция подкатила не из-за него.
На Малой Грузинской наблюдался избыток транспорта, для двух часов дня. Павел украдкой посматривал на «арийца»: не отчебучил бы чего-нибудь, на виду у соседей по дорожному затору. Но тот сидел молчаливо и неподвижно.
Когда вдали показался собор, управдом улыбнулся. Разум подсказывал: большие надежды, которые он возлагал на московских католиков, могли и не оправдаться, — но Павел не мог приказать себе рассчитывать на худшее. Собор, похожий, одновременно, и на музыкальный орган со множеством труб, и на замок заколдованной принцессы, приближался. Управдом почёл за благо припарковаться в одном из переулков и, обратившись к «арийцу», произнёс, сопроводив слова красноречивым жестом:
- Сиди здесь. Двери будут закрыты, в окна не высовывайся. Постараюсь вернуться поскорей.
* * *
Войти в чугунные ворота с латинским крестом не составило труда. Павла никто не остановил, не потребовал объяснений: зачем он, в крещении православный, желает проникнуть в католическую твердыню.
В памяти Павла собору было уделено не так уж много места: только информация, интересная экскурсантам. Несмотря на то, что мимо ажурного сооружения Павлу прежде случалось проезжать не раз, никогда он не испытывал потребности остановиться и заглянуть внутрь собора. Теперь он боялся выдать себя неправильным поведением. Привлекать внимание — ой как не хотелось!
