Рассматривать дальше Прошкину было уже не удобно, тем более что понять текст странной надписи ему не грозило – ведь он, в отличии от Саши, не владел тюркскими языками, да к тому же – он и Корнев как раз подошли к Баеву на критически близкое расстояние и тактичный Корнев предупредительно кашлянул. Баев встал и выжидательно воззрился на коллег.
– Вы, Александр Дмитриевич, на нас зла не держите! – примирительно начал Корнев, – мы тоже в своем роде люди подневольные, и не всякая инициатива от нас непосредственно исходит. Потом, ведь мы исключительно о вашем благе печемся…
Баев иронично взметнул бровь и парировал:
– У вас, Владимир Митрофанович предметов для забот и без моего блага предостаточно. Например, навестили бы нашего прихворнувшего коллегу Ульхта в лазарете – пока он еще жив! Или хотя бы Николая Павловича туда отправили – как председателя профкома, – в подтверждение актуальности такого похода Саша полез в карман и продемонстрировал аккуратно увернутые в белый носовой платочек несколько волокон происходивших, похоже, из зеленого одеяла, которым был укрыт Ульхт в камере, и среднего размера костяную пуговицу, сильно напоминавшую о заграничном плаще того же Ульхта. Не вызывало сомнений, что все это добро Саша извлек из лаза. Значит, получается, что Ульхта пропихнули в лаз уже в коме, обернутого в одеяло? А до этого он сам – в плаще, тем же путем в здание пробирался? Но зачем ему была такая конспирация? У него ведь был вполне официальный пропуск. Прошкин старательно наморщил лоб, но решения этому ребусу так и не нашел. Корнев осуждающе начал:
– Знаете, Александр Дмитриевич, нам – простым советским людям – не понять, что движет человеком, который долгие годы прожил в логове империализма, да еще и содержал такой рассадник разврата как варьете. К чему, кроме потери здорового рассудка могут привести эти канканы и рулетки? Да и кокаином коллега Ульхт не брезговал. Вот его сознание и замутилось. Выразилось это в навязчивом страхе холода, он закутался в плащ да еще и нес в здание одеяло, через главный вход его с таким громоздким свертком не пустили, тут он и пролез через предварительно вырытый им же лаз, потом улегся в камере, а его психическое расстройство повлекло физические недомогания… Думаю, так и следует доложить. История конечно не красивая, но объяснимая – замалчивать ее мы не в праве, но и раздувать ее нам – как сознательным людям, совершенно не зачем. Тем более, что такое развитие событий очень многие вопросы снимает с повестки дня, если конечно вы не против…
Баев, соображавший куда быстрее Прошкина, понимающе ухмыльнулся:
– То есть, некоторый фантом, который мы все трое, принимали за какого-то Генриха Францевича… Этот фантом, как показало наше домашнее следствие, не оставил после себя никаких вещественных подтверждений своего существования, привиделся исключительно коллеге Ульхту, и то только в том случае, если он придет в себя и поведает миру о своих галлюцинациях!
– Приятно, что вы разделяете нашу точку зрения, – без большой уверенности пробормотал себе под нос Корнев, и снова вытер потное лицо серым платком, и уже с нажимом добавил – Официальное. Я, Александр Дмитриевич, в самом деле, обеспокоен тем, что произошло, особенно смертью вашего родственника фон Штерна, и искренне хочу в этой ситуации разобраться. А пока разберусь – уж не взыщите, будете с Борменталем соседствовать. Все мне спокойнее на душе. А может и не только мне. Я распоряжусь, что бы начхоз раскладушку к вам доставил…
Баев безнадежно махнул рукой и многообещающе хлюпнул носом:
– Пойду рыдать…
– Не смею препятствовать! – Корнев улыбнулся уже почти искренне и услужливо протянул ему крахмальный беленький платочек, который извлек из воздуха словно фокусник. Пока Баев разглядывал платочек, Прошкин неожиданно для самого себя сказал:
– А вы, Александр Дмитриевич, если уж совсем тоскливо станет, ко мне в гости заглядывайте…
– Всенепременнейше! – Саша артистично помахал присутствующим новым платочком и удалился.
Печальный силуэт Баева еще не успел растаял в слоистой жаре, а Прошкин и Корнев уже потягивали относительно холодное пиво, расположившись в не уютном, зато далеком от сторонних ушей скверике у речушки.
– Устал я от этой истории, Коля, – откровенничал Корнев, – вот не поверишь, ночей не сплю. А если и сплю – то утопленников вижу. Или гробы. Или кладбища. Поднимаюсь – и на службу еду, чтобы времени не терять попусту – ведь все одно не сплю! Аппетит потерял совершенно. Капли принимаю для успокоения нервной системы! Да толку от них никакого. Как и от докторов наших…
Прошкин спал как сурок, сны видел только по праздникам, о бессоннице даже понятия не имел, и прекрасно знал, что лечебные капли Корнев разводит исключительно пол стаканом медицинского спирта, но начальнику льстиво посочувствовал:
– Это все переутомление. Разве же можно так себя не щадить! Вы ведь Владимир Митрофанович, всю область на себе тащите! Да еще и с группой этой колотитесь день и ночь. И никакой мелочи не упустите даже! С заключением этим наверно ворох бумаг перелопатили…
Корнев от такого заявления поперхнулся пивом, закашлялся, и вытер губы все тем же серым платком:
– Ох, Николаша! Ведь работаешь ты в органах с двадцатого года, уже и в Академии отучился, и про гипноз в журналах читаешь – а ногтем ковырни – дурак дураком! Не видел я никакого заключения! Ну, сам подумай – откуда бы ему у меня взяться?
Прошкин совершенно опешил и смотрел на прозорливого начальника только что не с открытым ртом, пытаясь осмыслить его сложную логику.
– Ну, сам посуди, – пояснил запутавшемуся подчиненному суть происходящего многоопытный Корнев, – ведь этот змей Баев слова в простоте не скажет. Тем более по начальственным кабинетам просто так не побежит. А тут на тебе – самого Буденного за лампасы ухватил и клянчит холодильный вагон, что бы своего героического папашу непременно в Н. похоронить. Да при том, что это в середине апреля происходит, а апрель в этом году очень холодный был.
Прошкин согласился:
– Двадцатого еще снег шел – я такого холодного апреля даже и не припомню…
– Так вот. С чего бы Александру Дмитриевичу – прогрессивному молодому человеку, который даже орехи колет иностранными щипчиками, с чего бы ему тело не кремировать – как это принято в Европе, и не привезти сюда скромную урну с прахом в самом обычном поезде? А самому, после скромных похорон, не исхлопотать должность в консульстве или дипломатической миссии и не пить коктейль «Маргарита» где – ни будь на Кипре? Ну, конечно, если последней волей его названного папаши были именно похороны в Н.? Ан нет – ему зачем-то еще и холодильный вагон потребовался. Да еще и неодолимая семейная любовь к постороннему старичку – которого он видел от силы три раза в своей жизни проснулась…
