С недоумением глядел о. Якуб на загадочных людей, окруживших его; все шли важно и безмолвно; слышался шелест ног; откуда-то наплывал мягкий, призывный звон колокола.
Показались низкие своды ворот Конвента; в них вливался народ; вслед за другими каноник попал во двор и тотчас около него оказалось улыбавшееся синее лицо подвезенного им человека.
— Ждем вас! — заявил он. — Вы должны сейчас отслужить для всех нас ночную мессу; святые Дары при вас?
— Но у меня нет с собой чаши? — возразил каноник.
— Она имеется! — был ответ. — Вы возьмете ее себе за вашу службу!
— Где же я буду служить? — спросил о. Якуб. Глаза его расширились и приковались к месту, где еще сегодня находились остатки церкви св. Георгия; их не было и тени: стрельчатый храм стоял весь целый и невредимый; из высоких окон от множества свечей исходил яркий свет; двери были распахнуты настежь, двор и церковь переполняли богомольцы.
Дорожный товарищ о. Якуба провел его сквозь расступавшийся народ в ризницу; их встретил высокий закристиан в белой накидке и помог отцу Якубу облачиться в кружевной стихарь; каноник взял чашу, указанную ему в нише стены, положил в нее св. Дары и, став на ступенях перед престолом, высоко вознес Дары и благословил ими собравшихся.
Орган загремел Те-Деум; мощный хор человеческих голосов покрыл его. Началась торжественная служба.
Неизъяснимая радость и страх проникали в сердце каноника: на его глазах произошло великое чудо — воскрешения развалин; значит, Бог прошел близко мимо них! Никогда так жарко не молился о. Якуб. — «В полночь встаю, чтобы славить Тебя» — вспомнились ему слова из псалма Давида и он чувствовал, что стоит на пороге смерти: сердце едва выдерживало неземную радость, овладевшую им.
Богослужение подходило к концу. Будто сон долетело второе пение петуха; свечи оплыли и превратились в огарки; храмом овладевала темнота, звуки органа замирали, лица молящихся начали таять, делались все прозрачнее; сквозь передних людей можно стало различать находившихся позади.
Один старик, с длинным голым черепом, орлиным носом и с начерненными усами приковал к себе на миг внимание о. Якуба; усач также начал растворяться в легкий туман и только клюв носа упорно и резко очерчивался сквозь головы ближайших людей.
С треском погасла последняя свеча и все погрузилось во тьму; мутный свет сверху наполнил храм. О. Якуб поднял глаза и увидал, что своды исчезли и их заменило синее небо; не стало ни алтаря, ни икон, ни статуй; пол покрывали разбросанные камни, в углу росли кусты и тощие деревца. Из-за остатка колонны выглянула чья-то лобатая голова.
— Позвольте, я вас провожу? — произнесла она и к отцу канонику протянулась непомерно длинная костлявая рука; из впадин глаз исходило пламя.
Весь трепеща, о. Якуб отшатнулся в сторону и перекрестил чашей с Дарами чудовище; оно застонало, согнулось, аршинные пальцы его врылись в землю и вдруг оно превратилось в длиннорогого козла и бросилось в ближайший куст. Стая ворон с криком заметалась над о. Якубом; он, весь облитый лунным светом, с блистающей чашей в руке недвижно стоял среди развалин.
Захлопал железными крыльями и в третий раз закричал петух, и все разом стихло.
Светало.
Башня св. Петра четко выделялась на бледном небе; на петухе розовел заревой отсвет. Не было слышно и видно ни души; строения конвента спали: путь о. канонику был свободен.
Сам не помня как, он выбрался на двор и только тогда ощутил, как он разбит и измучен; он узнал дверь в свою комнату и отворил ее; она ржаво проскрипела. Чашу со св. Дарами каноник поставил на табурет рядом с постелью, повалился головой в подушку и разом потонул в полном небытии…
Не то прикосновение, не то зов пробудили о. Якуба. С трудом он открыл веки и увидал своего батрака; из-за плеча его выглядывало бородатое лицо незнакомого кнехта, одетого в длинную баранью шубу. Свет чуть брезжил в комнату через единственное маленькое оконце, затянутое паутиной и пылью; пахло сыростью, прелью, давно необитаемым местом.
— Вставайте, ваше преподобие, — говорил батрак. — Время ехать нам!
Каноник сел и увидал, что на подушке, на слое пыли, отпечаталось его лицо; отец Якуб потрогал наволочку и она расползлась от прикосновения пальцев.
Сторож подошел под благословение и о. Якуб спросил, где он находится…
— Да я и сам дивлюсь, как вы сюда попали! — ответил сторож. — В комнату эту лет сто, а то и больше никто не входил: с тех пор, как в ней задушила нечистая сила бюргера Генриха. Сказывают, душа его доселе появляется в этой коморке и в развалинах.
Все трое перекрестились. Внимание о. Якуба привлек блеснувший предмет, стоявший на табурете. Каноник нагнулся и узнал чашу, с которой он служил ночью. Она была из золота и такой замечательной художественной работы, какой о. Якуб еще и не видывал.
Каноник осведомился — встал ли его дорожный товарищ Генрих.
— Такого у нас нет! — возразил сторож.
Каноник описал его наружность.
Сторож отступил назад и перекрестился.
— Господь с вами, ваше преподобие! — со страхом произнес он. — Да это же тот самый бюргер, который погиб здесь!
— Вот оно что! — отозвался о. Якуб и, не вдаваясь ни в какие дальнейшие рассуждения, приказал запрягать лошадь.
* * *
До самой смерти своей о. Якуб не открыл никому тайну о ночной службе для привидений и только на духу поведал, что с ним приключилось. Золотая же чаша — дар мертвецов — была им отослана римскому папе.
Легенда— Способен ли злой дух делать добро?
Этот, по виду праздный, вопрос долгое время занимал умы схоластов средневековья, но многотомные труды их остались бесплодными и мудреный вопрос так и застыл открытым. Ответ на него, и притом исчерпывающий, дает одна рижская легенда, которую я и излагаю ниже.
* * *
Вся опушенная и занесенная снегом стоит над сверкающим и широким простором Двины молодая Рига. Золотыми лучами вонзаются в белые облака высокие шпили соборов; будто тесные толпы любопытных, выглядывают из-за бурых стен города верхние этажи домов; между ними путаются и вьются узкие извилины улиц.
Вечерело. Белая риза Двины опестрилась нежными розовыми пятнами; по ту сторону ее, под дремучим бором, пролегли густо-синие тени. И нигде — ни на реке, ни у леса не виднелось ни души; только вороны черными стаями тянули по бледной зелени неба: был канун Рождества и горожане собирались идти в церковь. А так как всякому доброму христианину достоверно известно, что на первые три дня этого праздника черти получают отпуск на землю, но не смеют творить пакостей и даже проронить хотя бы слово, то сделается понятным, почему соборный звонарь, отец Себастьян, беззаботно подымался по крутой и полутемной коленчатой лестнице на колокольню.
