Еще очень недавно Майя, в разговоре с отцом, поминала подобные слова оставившего ее учителя; еще недавно она была убеждена, что жизнь ее пройдет одиноко, вне влияния эгоистической любви; еще недавно она с ужасом говорила, что неспособна к забвению, «этой худшей из неблагодарностей», — а между тем, теперь уж была на рубеже измены и забвения, хотя сама того не сознавала и никак не думала, что отношения ее к графу определены и ни для кого не составляют тайны.
Когда обошли замок и восточную его башню и поднялись по витой лестнице в «залу влюбленных», огненно-алое солнце решилось, наконец, до половины скрыть свой диск за горизонтом; но лучи его и румяная заря заката еще долго играли на земле и небе. Большая зала, сводом, была насквозь пронизана ими через мозаику цветного окна. И в самом деле, освещенная этим фантастическим, перемежающимся светом, обойная картина в глубине ее, по первому взгляду, точно будто волновалась движением, оживлением на ней лиц. Такое расположение освещения отчасти объясняло поверие о ней, о чем и заговорили гости Софьи Павловны. Но это не помешало дамам протестовать, уверяя, что выражения лиц на картине стали веселее именно, когда в залу вошли поотставшие на лестнице граф Ариан и Майя.
Эти замечания подали повод к вопросам и шуткам. Эти замечания и шутки застигли молодую девушку врасплох…
Пораженная неожиданностью, испуганная и огорченная, Майя онемела в первую минуту; не находя слов от изумления, она хотела протестовать, в негодовании отречься от всего, но, взглянув на графа, невольно умолкла и опустила глаза… Бледность, покрывшая было ее щеки, сменилась ярким румянцем, и вдруг она почувствовала в себе такое счастие, такая горячая радость охватила все существо ее, что ей показалось, будто у нее выросли крылья, и вот сейчас она подымется и улетит под облака, — как в былое, счастливое время… Но не одна! Вместо Селии, заоблачной подруги ее детства, она хотела, чтоб с ней был граф Ариан.
В эту решительную минуту благое лицо ее наставника и друга было далеко от ее помыслов; но зато ей мелькнуло явственно другое, хитро ей улыбавшееся, низко ей кланявшееся лицо… Майя отпрянула от картины с громким криком, отмахиваясь от видения, как безумная:
— Он!.. Черный маг! Велиар!.. Дух зла!..
Граф и профессор едва успели подхватить ее; она, отшатнувшись, упала без чувств к ним на руки.
— Что с ней?.. Какой дух зла?.. Где?.. Что случилось? — заволновалось за ней все общество, ничего не понимая.
Одна Орнаева, проследив ее взгляд, сама побелела, как полотно. С картины свадебного пира, на стене, на нее, точно живыми глазами, смеющийся тонкой, насмешливой улыбкой, смотрел барон де Велиар. Он снял свою черную шляпу, весь изогнулся в изысканном поклоне, так что длинное на ней перо касалось пола…
Видение длилось не более мгновения, но так было живо, что Орнаева сама еле на ногах устояла. В ней мелькнула мысль: «Что он делает?.. Зачем?! Он все испортит, появившись!»
Но, словно ей в ответ, в ту же секунду презрительно-насмешливый взгляд, скользнув по ней, потух, и на миг оживший образ преобразился.
Майя приходила понемногу в себя, окруженная общим соболезнованием и заботами. Вот она открыла глаза, очнулась…
— Боже мой!.. Простите меня! У меня, почему то, голова закружилась! — смущенно объясняла она. — Теперь прошло, слава Богу… Извините меня, пожалуйста.
Все спешили ее успокоить приветом и лаской.
Орнаева тоже приблизилась, объясняя этот обморок удушливой атмосферой башни, подъемом по вьющейся лестнице… Когда она увидела профессора успокоившимся, а Майю, опиравшуюся благополучно на руку графа Кармы, на пути к выходу, по-видимому, забывшую свое видение, она остановила незаметно Ринарди и, указывая ему на картину, сказала:
— Взгляните! Что могло ее так испугать в фигуре этого темного человека?.. Она смотрела на него, когда упала в обморок.
— Не понимаю! — ответил профессор.
На обоях перед ними было изображение какого-то пастора или квакера, в толпе других гостей приветствовавшего чету новобрачных. Совершенно бесцветная фигура, сливавшаеся с остальными.
«Что в нем могло напомнить ей барона Велиара? — недоумевал отец, задумчиво спускаясь по бесконечной винтообразной лестнице под руку с Софьей Павловной. — Одна надежда, что счастливый брак излечит ее от всех этих галлюцинаций».
Это было несомненно. Любовь и брак, счастливая семейная жизнь с человеком, преданным ей на жизнь и смерть, «были верным и единственным лекарством от фантастических галлюцинаций и бредней, преследовавших Майю всю жизнь», — так говорила Орнаева профессору на другой день после происшествия в «башне влюбленных»; так порешили и все знакомые Ринарди. Но сам он скептически относился к уверениям кузины… Отчасти он и сам надеялся, что житейское, простое счастие излечит Майю от бесплодных, казалось ему, порывов к каким-то сказочным, недосягаемым миссиям.
В порыве искренности, Ринарди высказался прямо Орнаевой. Оставшись с ней вдвоем, в ожидании «детей», ушедших после обеда в парк, они сидели на балконе, любуясь наступавшим румяным вечером. В виду этого цветника, этой блестящей дали, где пронеслось волшебное детство Майи, Ринарди вдруг вспомнил все… Прошлое охватило его так сильно своей несомненностью, что он не мог не поделиться воспоминаниями с кузиной. Да и зачем было скрывать их от женщины, такой им близкой, так горячо любившей Майю, относившейся к ней с чувством матери, которой место и в действительности она могла, не сегодня-завтра, занять?.. Профессор давно чувствовал необходимость полной откровенности.
Лицемерить он вообще умел плохо, а с Софьей Павловной окончательно чувствовал себя к тому не способным.
Раз начав речь о прошлом, — о вмешательстве в их жизнь Белого брата, о влиянии его на Майю, о дивном детстве ее, о видениях, полетах, о «Приюте мира» и его чудных обитателях, — он уж не мог найти предела откровенности и рассказал ей все, без утайки.
Орнаева слушала, скептически вначале, потом все внимательней и задумчивей; она перестала видеть нужду в слепом, упрямом отрицании всего, чему, в сущности, не имела права не верить… Кому ведомо существование носителей злых начал, распространителей плотской греховности между людьми, тот не может не признавать и обратной стороны мирского бытия, не верить существованию носителей света и духовной правды.
Эта женщина, подпавшая под власть зложелателей человечества, не была от природы зла. Ею овладели не чрез коварство ее или преступность, а воспользовались ее легкомыслием, любовью к роскоши, тщеславием и эгоизмом. Раз овладев ею, нетрудно было направить ее на всякое зло путем страха жестоких возмездий… Ослушаться, не свершать требуемых услуг, как бы ни были они преступны, в ней решимости не хватало; она прежде всего была рабыня своего эгоизма, своих страстей и плоти. Но это вынужденное повиновение ей не мешало втайне возмущаться против своего рабства. Если б был ей дан выбор, теперь, когда она знала многое и еще о большем догадывалась, она не пошла бы, вероятно, «в кабалу»… Так ей, по крайней мере, часто казалось в минуты возмущения духа и страха за будущее, — за дальнее будущее, — неведомое…
