– Ты лучше расскажи, как Катя все это время держалась? – прервал Максим Лешин монолог хриплым голосом.
– Катя в первый же день узнала. Мы сначала ей говорить не хотели, пока ситуация не прояснится. Да она дежурному позвонила со школы, как чувствовала. Дежурный все выложил, остолоп! Так и так, мол, сбили, подобрали, в госпитале.
Когда речь зашла о Кате, Калмыков поубавил обороты. Размахивать руками перестал и даже как будто немного ссутулился.
– Знаешь, а может, и правильно ей дежурный рассказал все. Она прямо тут же в госпиталь помчалась, хлопотала там за тебя. Тебя же сначала вообще нормально лечить не хотели, заштопали только. Говорили, лекарств и так не хватает, что на него переводить – все равно помрет. А Катя тебе пенициллин выхлопотала. Дочка врача какого-то в ее классе учится.
Катя заходила к нему каждый день, после уроков. Видно было, как она спала с лица, побледнела и осунулась, но держалась бодро. При взгляде на нее Максиму становилось стыдно. Как неосторожно он подставился под немецкую пулю!
Фашист наступал по всем фронтам, многие беспокоились за своих родных и близких, а кое-кто успел получить похоронки. Даже на этом фоне Катино горе стояло особняком. Когда Максим лежал при смерти, парни из эскадрильи отводили глаза. Прости, мол, не уберегли.
Потом, когда пошел на поправку, наоборот, стали поздравлять, подбадривать. Жизнь пошла своим чередом, но поселилось с тех пор в серых Катиных глазах что-то такое, чего Максим никогда в них раньше не замечал.
Леша еще помахал руками, рассказал о том о сем и ушел. А Максим побрел в другое крыло. Смотреть на декабрьскую поземку и курить самокрутку тайком от врачей.
Работы в школе почти не было: две трети учеников уехали в эвакуацию. Ей тоже предлагали, но Катя решила остаться с Максимом. Теперь она дни и ночи проводила в госпитале, среди раненых и умирающих. Меняла повязки, помогала при операциях, драила полы. Приползала домой, падала и засыпала, часто забывая раздеться. Усталость была благом – после нее не снились сны.
Иногда сны все же приходили. В них были «Белые ночи» и тяжелый змеиный взгляд бледно-голубых глаз, и тогда Катя просыпалась с криком, в холодном поту.
За окном рычала злая, лютая зима, глодала окна и двери, напоминая об испытанном однажды смертном холоде. Катя хлебала кипяток маленькими глотками, куталась в старенькое пальтишко и приказывала себе забыть квартиру на Неглинной и ее страшного обитателя.
Но забыть не получалось.
С Валентиной она встретилась на следующий день. Та отловила Катю в госпитале, прижала к стенке и жадно спросила:
– Ну как?
– Нормально, – пробормотала Катя, отводя глаза. – Все, как ты сказала.
Валя кивнула, а Катя вдруг подумала, что за последние полгода она постарела лет на пять. Стали явственно видны не заметные до этого морщинки вокруг глаз, у губ залегла трагическая складка.
Сколько же раз Валя приходила туда?
– Знаешь, – сказала соседка, кусая губы. – Ты… не ходи к нему больше. Не надо.
– Не пойду, – поклялась не столько ей, сколько самой себе, Катя.
Валя права – не надо туда ходить. Нельзя.
А снег все валил и валил, засыпая зимнюю Москву. Суетно и незаметно прошел Новый год. Настоящий праздник был тогда, когда фашистов все-таки отбросили от Москвы. Максим выздоравливал, зима перевалила за половину, и Катя начала забывать. То, что случилось тогда, в конце ноября прошлого года, начинало казаться ей не более чем страшным сном, нелепым совпадением, бредом сумасшедшего.
В этот раз пришлось колотить почти полчаса, пока, наконец, дверь в квартиру не открыл сам Диамар Аристархович. Он встал на пороге, хмуро оглядел Катю и буркнул:
– Зачем пришла?
Катя молчала. Не она ли клялась сама себе десять месяцев назад ни за что и никогда не делать и шагу в сторону Неглинной?
– Всегда вы так, – в голосе мужчины слышалась легкая брезгливость пополам с сожалением. – Ну, заходи.
В коридоре в этот раз было пусто, только сиротливо стоял в углу детский велосипед. Голос Юрьевой эхом отражался от пустых стен.
«Он уехал, ненаглядный. Не вернется он назад».
– Жди! – сказал Максим, обнимая ее на прощанье. – Я обязательно вернусь.
«А если и правда не вернется?» – сердце кольнуло дурное предчувствие, и Катя подумала, что не зря все-таки пришла.
Вернется. Обязательно вернется. Она об этом позаботится.
В комнате ничего не изменилось, прежний легкий холостяцкий бардак. Казалось, что даже вещи были раскиданы в прошлый раз точно так же. Словно и не было этих десяти долгих месяцев.
– Садись, – кивнул Диамар Аристархович на то самое кресло. – Чай будешь?
– Буду, – осмелела Катя.
– Я не подлец и не сволочь, – задумчиво сообщил ей Диамар Аристархович, разливая чай из чайника. – Но невероятная удача – вещь, за которую нужно платить. Кто-то всегда платит. Ты ведь понимаешь.
Катя кивнула. Ей было все равно, с чем соглашаться.
– Хорошо, если понимаешь, – он сунул ей в руки чашку. – Твоя подруга нарушила правила игры.
Чашка чуть было не выскользнула из рук. Катя обварила пальцы и зашипела.
Она не видела Валю последние три месяца, с тех пор как та уехала к свекрови.
– Что она сделала?
– Попробовала сообщить обо мне «куда следует», – улыбнулся собеседник. Катя уже успела позабыть, какая у него неприятная улыбка.
– И что теперь с ней?
– Ничего. Пусть живет. Я не помогаю тем, кто много болтает. Повредить мне таким образом невозможно, ты же и сама понимаешь. Мои возможности превосходят… скажем, человеческие, – на протяжении всей речи Диамар Аристархович сверлил ее взглядом немигающих бледно-голубых глаз.
– Зачем вы это все мне рассказываете? – спросила Катя звенящим голосом.
– Чтобы предупредить.
Катя помассировала виски. Звук песни врывался в уши, как сигнал воздушной тревоги. Подумать только: когда-то ей нравилось, как поет Юрьева!
– Допила? Тогда выкладывай – зачем пришла?
– А вы как будто не знаете?
– Пока не знаю. Знать все очень утомительно.
– Мой муж снова на фронте, – медленно сказала Катя.
Она долго думала, прежде чем прийти сюда снова. Думала бессонными ночами, сходя с ума от надежды и беспокойства. Думала, замечая на лицах других женщин отражение своей тревоги. Думала, когда с замиранием сердца ловила звук шагов девочки-почтальона и, срываясь, бежала ей навстречу.
Возможно, незнание и благо, но Кате даром не нужно было такого блага.
– Дура! – скривился Диамар Аристархович. – Всегда с вами, бабами, так.
На фронт Максим попал только осенью сорок второго. Врачи далеко не сразу дали допуск к летной работе. Потом он был назначен в формирующийся полк, переучивался на новый тип. После «ишачка» освоить «як» оказалось несложно. Машина поражала удобством в кабине и простотой управления.
