Он спешно снарядил лук, чтобы достать её повторным выстрелом, и ей ничего не оставалось, как спасаться бегством вверх по лестнице. При этом она подставила спину, и он уже был готов послать смертельную стрелу ей вдогонку. Но тут (досада!) ему самому пришлось спешно прятаться за перилами лестницы от стрелы, пущенной в него откуда-то сбоку.
Когда он вновь оказался на лестнице, то увидел лишь, как наверху мелькнул край её розового платья, девочка была уже на втором этаже. Он бросился в погоню и, пробежав по ступеням, увидел её убегающей вдоль длинного слабо освещённого коридора. Расстояние было слишком велико, но он всё же выстрелил; стрела, не долетев, отклонилась и высекла искры из стенного камня. Девочка, обернувшись на бегу, обидно захохотала и в следующее мгновенье скрылась, как ему показалось, в стене. Но, добежав до этого места, он обнаружил узкий проход, ответвление от основного коридора.
Здесь было совсем темно, слабый свет виднелся далеко впереди, и он потихоньку пошёл вперёд, боясь в любую секунду получить стрелу в грудь. Но обошлось, соперница и не думала поджидать его здесь. Крадучись, он добрался до конца прохода и осторожно огляделся. Перед ним, тускло освещённая через витражные окна, находилась пустая круглая площадка, не меньше десяти шагов в диаметре. Каменная кладка, образуя правильный цилиндр, уходила вверх; оттуда, с высоты, почти до самого пола свисал огромный маятник. Он понял, что попал в часовую башню, впрочем, маятник был недвижим, часы стояли. Зато вдоль стен по окружности шла неширокая лестница, по которой он двинулся, стараясь держаться подальше от края.
Подъем был долгим, руки устали держать оружие наготове, мускулы противно ныли. Наконец, лестница привела к верхней площадке с вырубленным в полу квадратным люком. Люк был открыт, он с опаской высунул голову, посмотрел по сторонам. Здесь всё пространство от пола до крыши занимал часовой механизм, огромные ржавые детали находились без движения бог знает сколько времени. Он обшарил все закоулки мёртвого механизма, готовый выстрелить на любой шорох, но девочки здесь не было. Тогда он присел отдохнуть у основания зубастой шестерни и только сейчас заметил маленькую железную дверь, ведущую наружу. Ну, конечно! В этом месте, чуть выше, сквозь стену проходил металлический вал, и он догадался, что за этой дверью находится площадка для обслуживания циферблата и часовых стрелок. Теперь всё было понятно, она поджидала его там, на площадке. Предстояло обменяться последними выстрелами, и он очень скоро придумал, как сделать, чтобы не оказаться проигравшим в этой дуэли.
Он посильнее натянул тетиву, подошел к двери, встал сбоку и, что было силы, пнул дверь ногой. Та на удивление легко распахнулась, но того, что он ожидал, не последовало. Не влетела в пустой дверной проём её быстрая стрела, не оказалась она разоружённой перед его ответным выстрелом. Он постоял немного, слушая, как бьётся сердце и шуршит в жилах кровь, затем шустро выглянул наружу и так же шустро спрятался назад. Ещё раз выглянул, потом ещё. Вышел на площадку, задумался. Её не оказалось и здесь! Тогда где же? Он приблизился к самому краю и, крепко держась за низкую решётку ограждения, посмотрел вниз. Нет, долететь до земли живой смогла бы разве что птица. Он вздохнул, пожал плечами и вдруг услышал откуда-то сверху негромкий шелестящий смех. Он резко обернулся, поднял голову. Всё так же шёл снег. Только была ночь, и было холодно, так холодно, что его пальцы, казалось, примёрзли к заиндевевшему серебру лука.
Она сидела на самом краю крыши (ну, как она туда забралась, высоко же!), болтала ногами, обутыми в блестящие жёлтые башмачки и целилась, целилась, целилась (ну, сколько можно целиться!), наконец, звонко тенькнула тетива, и он упал с её стрелой в горле.
Он лежал холодной конфетой и ждал, когда она спустится к нему. Наконец, почувствовал на своих боках её тонкие пальцы, пропутешествовал через её тёплые губы, был размолот её крепкими зубами и испытал окончательное блаженство, когда растаял на ее мокром языке.
Мхов ощущает солёный вкус своей любви и засыпает рядом с Кларой прямо на полу. Когда он проснётся среди ночи, Клары уже не будет; она уйдёт, пожалев его будить, и не желая хозяйничать в чужой квартире. Больше Мхов никогда не увидит её, но тогда он ещё об этом не знает.
Не знает, что отвечать врачу, сидящему перед ним за громоздким столом с зажатой в зубах дымящейся трубкой. Врача зовут Михаил Георгиевич Данилов-Георгадзе, он детский психолог, говорят, из лучших. За сорок минут разговора Мхов успевает рассказать ему о своей проблеме с Алексеем и выслушать массу вопросов, на большинство из которых у него нет ответа. В конце концов, он понимает, что знает о своём сыне слишком мало, по крайней мере, с точки зрения надобностей специалиста-психолога.
Сам доктор, похоже, в этом и не сомневался. Он прекращает расспросы и раздумчиво попыхивает трубкой.
– Давайте так, – говорит он. – Похоже, случай не совсем обычный, здесь без разговора с ребёнком советовать что-либо сложно (пых-пых). Причём, беседовать лучше в привычной для ребёнка обстановке, дома, например.
Мхов согласно кивает.
Тогда Данилов-Георгадзе раскрывает пухлый ежедневник, не спеша, пролистывает несколько страниц, что-то прикидывает в уме.
– В субботу вечером, скажем (пых-пых), в девять часов вас устроит?
– Вполне. Куда прислать машину?
– Не беспокойтесь, – врач машет рукой, крупный бриллиант в массивном перстне колет глаза острыми многоцветными искрами. – Сам доеду, я, знаете, люблю за рулём.
Совсем иного рода разговор выходит у Мхова часом позже со старшей следовательшей межрайонной прокуратуры Бомбер Луизой Яновной, советником юстиции какого-то там класса.
Входя в кабинет в сопровождении Ланового, Мхов представляет себе Луизу Бомбер в виде отвратительной пожилой крысы, этакой рыцарши решётки и параши почему-то в железных очках. Но навстречу из-за казённого стола поднимается миниатюрная, приятно полноватая юная брюнетка с вызывающе красивым бледным лицом. Правда, в очках (тут Мхов угадал), но не железных, а в тонкой серебристой оправе.
Здороваясь, Мхов поневоле улыбается, но в ответ натыкается на колючий взгляд и вспоминает, что сюда приглашают не глазки строить, а свободы лишать. Поэтому он настраивается на серьёзный лад, пробует упорядочить в голове недавний инструктаж Ланового: на какие вопросы как отвечать, а на какие не отвечать вовсе.
Но всё это оказывается не нужным. Бомбер сначала минуты три вообще молчит, глядя то на Мхова, то в справку о болезни Алексея, положенную перед ней Лановым, потом небрежно закуривает «Давыдофф» и равнодушно сообщает:
