Как все обстояло на самом деле, Андрей так и не узнал. Единственное, что было очевидным, – он всю жизнь носил фамилию матери – Голота, а в повторно выданной метрике в графе «отец» красовалось безыскусное: «Иванов Иван Иванович». Имярек.
Бабушка умерла в блокаду. Из всех картинок детства самой черной, болящей и мучительной был замерзающий, голодный Ленинград. Андрей на всю жизнь запомнил вой сирены воздушной тревоги, осунувшиеся, хмурые лица соседей: «Борисовна! Ты почему малого своего, Андрюшку, никогда не берешь в убежище? Во всем Ленинграде был единственный слон в зоопарке, и того разбомбило!» Мать брезгливо морщилась: «Андрюшка не слон. Авось не взорвется!»
Став старше, Голота понял, что мать играла со смертью в поддавки. А ставкой в игре был он – несмышленый пятилетний мальчик. Если отвалится лишний рот – значит, судьба такая. А останется жить – опять же, судьба…
Он выжил.
Может быть, зря? Именно сейчас, в сентябре 1973-го, в камере смертников, самое время задать себе простой и, в то же время, главный вопрос: «А зачем я жил? Ради чего Господь отвел от меня смерть тогда, во время блокады? Зачем не дал умереть от голода и погибнуть под бомбой врага?.. Чего Он ждал от меня все эти годы, раз за разом отводя верную гибель и неминуемую беду? Покаяния? Он ждал, что я исправлю свою жизнь, и поэтому медлил с наказанием?
«Некто имел в винограднике своем посаженную смоковницу, и пришел искать плода на ней, и не нашел. И сказал виноградарю: вот, я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу. Сруби ее. На что она и землю занимает? Но он сказал ему в ответ: Господин! Оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом. Не принесет ли плода. Если же нет, то в следующий год срубишь ее…»
Голоте великодушно дали в камеру Библию. «Полосатикам»[5] можно все.
Потому что недолго осталось до Последнего Вздоха. Говорят, почти все приговоренные к ИМН читают Библию. Даже непреклонные атеисты. Даже отъявленные душегубы. И в этом факте, несмотря на его кажущуюся простоту, скрыта великая мудрость устройства человеческой души. Ох, как непросто бодрствовать тому, кто не знает, когда придет господин. Но тот, кому известен свой последний день и час, должен торопиться.
Когда не чувствуешь на своем затылке дыхания смерти, когда не понимаешь, что до конца всего лишь миг – тогда лень думать о том, что там, за чертой. Потому что жизнь безбрежна и ты не веришь в смерть, и о самой жизни не думаешь.
Все меняется вдруг, когда черным рассветом встает зловещее: «Завтра ты умрешь!» И тогда ледяной судорогой сжимается сердце: «Не может быть, что это конец! Не может быть, что за ним – пустота!» Мозг отказывается расшифровывать значение того, что не имеет значения. Он не в силах осознать отсутствие всего. Теперь он так же не понимает слово ничто, как еще вчера не понимал слово вечность. Маленький и чванливый человеческий мозг, готовый предположить, что у бесконечности есть конец, тут же выдает следующий закономерный вопрос: «А что за ним?» Действительно, если вселенная где-то заканчивается стеной, то что дальше? Бесконечная стена? Опять бесконечная?
Последние полгода Голота читал Евангелие. Он словно пытался добежать туда, куда до недавнего времени не помышлял даже взглянуть. Он раз за разом спрашивал себя, не за что срубили смоковницу, а почему это произошло только сейчас? Ведь столько раз он был у последней черты! Столько раз был на волосок от гибели! Он уцелел во время бомбежек, не умер с голоду в блокадном Ленинграде…
Следующее его свидание со смертью состоялось уже после войны.
Андрей учился в пятом классе. Он был тихим, забитым ребенком, сотканным из комплексов и страхов. Его смиренная покорность и немногословность удивляли соседей, радовали учителей, а дворовые мальчишки, которые сначала превратили его в объект насмешек и подтруниваний, очень скоро махнули рукой на «маменькиного сынка» и, казалось, даже забыли о его существовании.
Маленький Голота не вызывал никаких чувств у окружающих его людей. Ни расположения, ни сочувствия – потому что не делал никому добра, ни раздражения – потому что никому не мешал, ни даже любопытства – потому что был замкнут и нелюдим. Лишь один человек на всем белом свете испытывал к нему сильное и неподдельное чувство. «Маменькин сынок» был ненавидим собственной матерью.
Софья Голота в послевоенные годы была похожа на себя прежнюю только скверным, тяжелым характером, а также любовью к бутылке. Во всем остальном она заметно изменилась. Исчезли роскошные черные локоны, и их место заняла шапочка жидких волос, подернутых сединой. Ее лицо, которое когда-то можно было назвать миловидным, теперь расплылось в бесформенный непропеченный блин, на котором раздавленным урюком чернели злые щелочки глаз. Но главная метаморфоза произошла в ее голове. Мать стала подозрительной и неразговорчивой. Андрей уже давно не слышал от нее ни жалоб на судьбу, ни ругани, ни угроз. Он подозревал, что с матерью происходит что-то неладное, но не мог объяснить – что именно. Бывало, он вдруг замирал за столом, обжигаемый ее ледяным, ненавидящим взглядом. Софья могла часами молча наблюдать за сыном, как хищник, который следит за своей жертвой в ожидании, когда та сделает непоправимую ошибку. Андрей втягивал голову в плечи и деревенел от страха.
Раз в неделю мать варила суп из капусты и картофеля. Она убирала огромную кастрюлю в холодильник и всякий раз, доставая обратно, прежде чем нести на кухню разогревать нехитрый обед, проводила пальцем по желтым от застывшего жира стенкам.
– Вроде, меньше стало… – повернувшись к сыну, она устремляла на него ядовитый взгляд. – Ты открывал холодильник в мое отсутствие?
– Нет-нет! – испуганно заверял тот. – Честное слово! Даже не прикасался!
Мать, не мигая, смотрела ему в глаза:
– Я тебе верю, Андрюша… Ты ведь не хочешь расстроить маму, правда?
Голота кивал, всеми силами стараясь скрыть волнение. Ему казалась ужасной сама мысль о том, что мать может не поверить ему и прийти в бешенство.
Софья уходила на кухню, а Андрей еще долго дрожал от страха. Странности матери сейчас пугали его больше, чем когда-то – ее необъяснимая жестокость.
Ко всему прочему, в их дом стали наведываться мужчины, а некоторые из них даже оставались на ночлег. Мать выдвинула на середину комнаты бабушкин шкаф, а кровать мальчика задвинула подальше в угол – между стеной и комодом. По ночам Андрея будили звуки, которым он – двенадцатилетний подросток – уже мог дать объяснение определенного толка. Голота сжимал кулаки и жмурился в брезгливом отвращении и страхе, слушая, как скрипит кровать под грузным и потным мужиком, ерзающем на его хрипло постанывающей матери.
