– Может быть. Однако, по мне, так лучше бы ты был невежливым, чем вступил в гильдию трепачей и сплетников. Больно видеть тебя не покидающим пивную и впитывающим всю грязь местного болота, которую, до твоего приезда, просто некому было взболтать.
Чего я менее всего жаждал, так это нравоучений. И я уже собрался было сказать об этом распоясавшейся девке, и в достаточно резкой форме, но она, словно предвидя мою реакцию, доверительно-тепло сжала мой локоть, заставив острые слова замереть в моем горле. Не так уж она и неправа, на самом деле…
– В действительности все не так. Бабка, конечно, стара и, пожалуй, скоро уйдет из жизни, но не настолько слаба, чтобы нуждаться в посторонней помощи. Напротив, она и меня-то не подпускает к домашним делам, говорит, что у городских все из рук валится…, – при воспоминании о престарелой родственнице в голосе Греты зазвучала нежность. – Я хоть и родилась здесь и выросла, но, по ее мнению, городская жизнь и "ложные науки" испортили меня, превратив в неженку и не прибавив житейской мудрости ни на гран. Может быть, она и права…
– Но в чем же тогда причина? Почему ты здесь, вместо того, чтобы создать семью, построить карьеру или заниматься еще черт знает чем? Или что-то не заладилось там?
Признаться, о женских "карьерах" я имею свое, давно сложившееся и для меня непререкаемое мнение (уже вижу, как замахали руками, заплевались и, матерясь в мой адрес, отбросили сию рукопись придерживающиеся, натурально, кардинально иной точки зрения дамочки). Не философствуя долго, скажу – я в этом отношении пессимист…
– Да нет, там все нормально, – последовал, после некоторого раздумья (признаться или нет?! Все-таки нет…), ответ Греты. – Никаких женихов, правда, нет, они представляют собой плоды неуемной фантазии местных сплетниц, раздувающих крыжовник до арбуза и пытающихся придать побольше драматизма ситуации. Но и их я не стала бы осуждать – жизнь здесь серая, скупая на события, приходится самим их создавать по мере сил, пусть даже и не очень-то умственных… Да Бог с ними – тешатся и тешатся, не убудет. Просто… Понимаешь, когда погибли родители, я вдруг осознала, сколько недоговоренностей, сколько нерешенных проблем и недоверенных переживаний между нами осталось. Сколько вопросов не задано, сколько ответов не услышано или не понято. Это как радуга, так и не увиденная малышом, ибо исчезнувшая прежде, чем восторженный малолетний бедолага смог взгромоздиться на приставленную к окну табуретку. Хотя это довольно слабое сравнение. Так вот, когда родители были рядом, я воспринимала это как что-то само-собой разумеющееся, что-то незыблемое, которое никуда не уйдет и всегда доступно. Посторонние дела, чужие люди казались тогда важней и полезней… Я осознанно пренебрегала их обществом и близостью общения с ними до того дня, когда узнала об их смерти. Но тогда уже суетиться и пытаться что-то исправить было поздно. Я сожалела о каждой минуте, которую предпочла провести с друзьями, вместо того, чтобы попытаться узнать, понять и, быть может, увидеть другими глазами то, чем живут близкие мне люди, что их тревожит и что радует. Я, конечно, понимаю, что это звучит чересчур напыщенно и чувства эти во мне в немалой степени гипертрофированы, но… Именно поэтому я сейчас здесь. Я не хочу после смерти бабки вновь испытать те же угрызения совести, что и тогда, тяжелым грузом на сердце ощущая всю массу недослышанного и гадая, как бы она поступила в той или иной ситуации, что сказала бы и с какой колокольни рассудила… Сейчас я рядом с ней, я говорю с ней, выслушиваю ее ответы на заданные мною или жизнью вопросы, я пытаюсь разделять ее мысли и, когда ее не станет, я не буду кусать локти в бессильной злобе к самой себе, потому что на сей раз я все делаю верно.
– Я могу понять, что ты чувствуешь, и, пожалуй, лучше многих, – я вдохнул запах ее волос и прижал к себе ее тельце чуть крепче.
Вновь вспомнилась мне моя старшая сестра, с которой я провел столько счастливых минут в мутных дебрях моего детства, вспомнилось, как мог подолгу расчесывать ее длинные светлые волосы, по-детски восторгаясь ею и идеализируя ее. Вспомнил ее ласковую улыбку – одной ею она могла прекратить мои неугодные ей или обществу шалости, вспомнил тепло ее рук, обнимавших и ласкавших меня, как ласкают все не битые родителями дети своих младших родственников…
В нее были влюблены все мои школьные приятели, специально приходившие к нам в дом, чтобы случайно, где-нибудь в коридоре, столкнуться с ней и, если повезет, нечаянно дотронуться локтем или тыльной стороной ладони хотя бы до подола ее всегда благоухающего свежестью платья. Помню, как мне это льстило и как я был горд, имея возможность прикасаться к ней в любую минуту. Она всецело принадлежала мне и я в детской наивности верил, что так будет всегда. Всегда! При всем этом ни разу не пришла мне в голову мысль просто поговорить с ней по душам, расспросить ее о чем-нибудь или выведать ее девичьи тайны, которые я стал бы хранить вечно… Правда, одну из них она мне однажды поверила сама, но воспоминания об этом я безжалостно изгнал из своего сердца – слишком болезненны они были.
Я не сделал ничего хорошего ни для моей сестры, ни ради наших с ней отношений. Ни разу. Я предпочитал довольствоваться тем, что она у меня есть. Я был эгоистичен и скуп на ласку, как все дети, и не давал себе труда задуматься о чувствах, которые, может быть, ее переполняли. Она просто всегда была рядом, однако душа ее оставалась для меня тайной. Я не позволил бы никому отнять ее у меня, но не знал, хотела ли она этой моей детской самоотверженности. Теперь же, когда она вот уже много лет в могиле, я испытывал нечто подобное, что и Грета. Я в отчаянии гнал от себя эти давящие мысли, но они снова и снова поднимались из глубин сознания, словно укоряя меня за прошлые упущения. Наверное, эту беспощадную грызущую бестию, обитающую где-то за грудиной и несказанно утомляющую мозг своим беспрестанным чавканьем, и называют совестью. А, может быть, и нет…
Возможно, она.- совесть – не более чем одно из учительско-школьных понятий, призванное лишь обмануть несчастных маленьких дурачков, сидящих за партами? Лишь навязать им собственные искореженные, как корни векового дуба, представления? Может быть, совесть – только лишь навязанный нам современными законами миф и, как сказал один из почитаемых мною поэтов – "Божий Суд еще верховнее земного?"
Я рассказал обо все этом Грете. Никогда и никому до этого я не раскрывал душу касательно этих переживаний. Отчасти потому, что не считал кого-то способным понять их, отчасти по причине неоформленности моего собственного понимания. А сейчас я вдруг, неожиданно для самого себя, выплеснул малознакомому человеку всю подноготную моего засевшего глубоко внутри раскаяния, будучи почему-то уверенным, что нашел родственную мне душу.
