— Ни хрена себе, — потирая плечо, озвучил общую идею Боб. — И как мы его откроем?
— Ниипаца, — усмехнулся Дим, отодвинул Кису и снял с гвоздика маленький незаметный ключик.
Папачес поступал на редкость глупо. Он запирал кладовую, но не догадывался, что сыну давно известно местоположение запасного ключа от сейфа.
Папачес вообще о многом не догадывался, сегодня ему предстояло узнать немало любопытного.
— Вау-у! — простонала за спиной Дима Мирка, Боб тоже присвистнул от восхищения.
Внутри железного шкафа в разобранном виде лежали два охотничьих ружья и помповик.
— Патроны в коробках, тащите всё в комнату, — скомандовал Дим.
К нему снова возвращалось то шальное, безудержное упоение свободой, впервые посетившее два дня назад, когда они с Бобом и ещё двумя пацанами взломали киоск. Тогда было круто, но пришлось себя сдерживать. Они неслись бегом по подворотням, потом ржали, а потом попёрлись на ночной сеанс в «Парадизо». Взяли два ведра попкорна, пивка и проржали ещё два часа над тупыми американскими вампирами. Кажется, кино было клёвое, но точно он не запомнил.
Он вообще стал плохо запоминать.
Сегодня ночью, а точнее — рано утром, за час до звонка будильника, его словно подкинуло. Дим ощутил, что оно возвращается, и на сей раз оно гораздо сильнее. Первым уроком была химия. Дим встретился глазами с Бобом, потом с Миркой, и вдруг отчётливо понял, что всё изменилось.
Стало на всё насрать.
Тогда он встал и, не спрашивая разрешения, вышел из класса. Химичка что-то попыталась вякнуть, но Боб расхохотался ей в лицо и тоже вышел, вслед за Димом. Они закурили прямо в коридоре и не спеша, проследовали в туалет.
На химию можно было больше не ходить. Как и на прочие мозгоклюйские предметы.
— Что теперь? — спросил Киса, когда Дим закончил сборку оружия. Все три ствола лежали в ряд на столе.
У дурака Кисы даже уши, как у пса, подрагивали, так ему не терпелось пальнуть в кого-нибудь. Боб открыл рот, чтобы ответить, но тут из прихожей донёсся звук отпираемой двери.
— Начнём с литературы, — сквозь сигарный дым улыбнулся молодой хозяин квартиры. — Есть желание взять урок на дому… Тема специально для тупых! — резко закончил он. — Кто со мной в гости к любимой учительнице?
— Замётано, — кивнул Боб.
— Хаясе, — Киса радостно рыгнул.
— Клёвая идея! — поддержала Мирка. Она валялась на диване, болтая ногами в воздухе, подбрасывала конфеты и ловила их ртом.
— Что тут происходит?! — в дверях стоял отец. Он даже не снял обувь, а в руке сжимал ручку своего обожаемого супердорогого портфеля.
— Здорово, па! — приветливо улыбнулся Дим и поднял ружьё.
Восемь шагов по кругу,
Шакалом в текущей клетке.
Браво! Прелестная ночь!
Где акушеры стиха?
Мысли — как мухи в меду,
Как плоские пули в кевларе,
Фразы в отрыжке жары
Не долетают до стен.
Хочешь, я стану весёлым?
Хочешь, я буду смеяться?
Маски с улыбками ждут,
Как старые джинсы в шкафу…
Когда говоришь с пустотой,
Самое страшное даже не в том, что она отвечает,
А в том, что ты любишь её…
К последнему уроку ощущение близкой беды стало невыносимым.
Будто скапливалось под потолком негативное напряжение, гудело, как перегревшийся трансформатор. Будто грозовой разряд подыскивал место, куда воткнуться. Гризли несколько раз отодвигал портьеру и выглядывал во двор. Пышные штрихи истребителей сквозь влажную бирюзу, жадные ротики липовых почек на подоконнике, язык сигарного дыма вокруг ленивого камуфляжного охранника, ряд дремлющих авто, окружённых цепями.
Спокойный сытый понедельник. Лучшая частная гимназия. Незыблемые кирпичные стены.
И всё-таки что-то жужжало неотвязно, невидимым шмелиным роем, что-то было не в порядке. Даже лица детей какие-то непривычные.
К середине часа у Гризли сложилось впечатление, будто всем, кроме него, доступна мрачная, запретная тайна. Будто после окончания занятий все собираются на похороны товарища, или даже не на похороны, а на демонстрацию протеста, и с досадливым нетерпением ждут звонка.
Симона Грач на последней парте и не планировала брать в руки пишущие принадлежности. Она расставила на столе инструментарий по уходу за ногтями и размашисто орудовала пилкой. Периодически она отстраняла свою размалёванную когтистую лапку, шевелила пальчиками, высовывая язык или выдувая розовый пузырь жвачки. Учителю показалось вдруг, что глаза Симоны приобрели тусклый бутылочный оттенок.
Гризли сморгнул.
Ещё в пятницу подобное не могло прийти ему в голову. Чтобы отличница Симона Грач, единственная дочь… впрочем, чья она дочь, лучше не произносить… чтобы она валяла дурака на физике, её профильном предмете!..
Но это было ещё не самое дикое.
Ступенькой выше, в углу, откровенно обжимались Сара Гандлевская и Тофик Арков. Родителям и педагогам было прекрасно известно, что эти двое неравнодушны друг к другу уже три года, и что, скорее всего, их неравнодушие породит пару редких семейных симбиотиков, которые уже к середине жизненного пути начнут походить друг на друга интонациями, жестами, походкой и даже в чём-то внешне…
Но Тофик никогда не прикасался к своей девушке во время занятий. Он бы просто на такое не отважился — худенький, тонкошеий, с торчащими чёрными кудряшками, он вёл себя на физике предельно тихо, опрокидывая своим смиренным поведением мифы о буйном темпераменте горных народов. Сара Гандлевская, наперекор имени и фамилии, походила на зажиточную купчиху, сошедшую с полотен русских художников. Русая коса, круглые, румяные щёчки, намечающиеся рубенсовские формы, затянутые в лучшие итальянские туалеты. Гандлевские, владельцы трёх бутиков высокой моды, одевали дочерей исключительно в тряпки «с фамилиями». Впрочем, у Гризли к старшей дочери Гандлевских не было серьёзных претензий, она не валяла дурака на занятиях. Звёзд с неба не хватала, но конспекты вела настолько точно, что неоднократно выигрывала призы за аккуратность и ставилась в пример классу.
Сегодня у Гризли впервые возник повод для недовольства. Замечательный конспект, лауреат конкурсов, валялся перевёрнутый на углу стола. Девочка плавала взглядом по потолку, позволяя Тофику всё глубже залезать рукой ей под юбку, игриво покусывала его то за мочку уха, то за нижнюю губу. Казалось, они вообще забыли, что находятся на уроке.
Гризли закончил писать на доске, жирно подчеркнул название темы, положил мелок и вытер руки. В той школе, где он работал раньше, такие вещи происходили сплошь и рядом. Впрочем, там действовали иные правила. Там можно было, не скрываясь от зоркого ока педсовета, сконцентрироваться на трёх-пяти лучших учениках. А всевозможных оболтусов и малолетних влюблённых Гризли, ничтоже сумняшеся, изгонял с уроков. Так было проще для всех, и в первую очередь — для учительских нервов. На большой перемене Гризли почтительно прислушивался к мнению старших.
