– …! – ты выругалась, как обычно ругаются вульгарные молодые девицы, когда хотят выглядеть крутыми, и пулей выскочила в прихожую, где принялась нервно натягивать сапоги и плащ.
В таком состоянии ты могла собираться куда угодно. Ты могла пойти в магазин, уйти навсегда, уйти из жизни… Перед тобой лежал миллион дорог. Но капля никотина иногда имеет свойство спасать, и в кармане плаща у тебя обнаружилась почти что ещё полная пачка сигарет, и ты, бросив плащ на пол в прихожей и не снимая сапог, которые оставляли следы в виде сухой, отскакивающей от подошвы грязи, вернулась на кухню. Твоё гипертрофированное чувство вины, пропущенное, наконец, через нужное давление и температуру и ещё бог весть что, обратилось в ярость.
Я никогда не был ревнивым. Ревновать, когда всё нормально, глупо, а когда это произошло – поздно. К тому же у меня была Лариска (она же Мага), и это уравнивало нас с тобой. Да, я сторонник равноправия, плюс я всегда исповедовал следующий принцип: если ты что-то не позволяешь кому-то, не позволяй это и себе. К тому же моё поклонение даме с вуалью научило меня уважать в женщине женщину, воспринимать её как объект или самоцель. Я никогда не рассматривал женщин как средство или вещь, или нечто принадлежащее… Никто никому не принадлежит, и если уж что-то и должно регламентировать отношения, так это равноправный договор двух сторон. И то, что ты не знала ничего о Маге, не делало её существование менее важным фактором.
Ты осыпала меня отборнейшей бранью, отскакивающей от моего равнодушного спокойствия. Ты не могла пробиться сквозь стену или пропасть, которая давно уже была между нами, и от этого распалялась ещё сильнее. Ситуация зашла в тупик. Ситуация требовала разрешения.
Я убрал с огня чайник и приготовил нам кофе. По чашке крепкого, очень крепкого кофе.
– На, выпей, а то из тебя уже песок сыпется.
Ты опешила и даже посмотрела на грязный твоими стараниями пол…
– Какая же ты скотина! – сказала ты, но кофе выпила, и эта чашка кофе стала неким началом перемирия.
– Так что мы будем делать? – спросил я тебя так, словно бы речь шла о том, как занять вечер.
– Делай, что хочешь. Ты не представляешь, как я устала.
Ты затушила, практически полностью уничтожив, едва прикуренную сигарету и, шатаясь, медленно ушла в спальню. Не раздеваясь, не снимая сапог, ты рухнула на кровать. Я открыл окно, оделся и вышел из дома.
– Господин Дюльсендорф?
– Вы?!
– Не ожидали?
– Но как?
– Вы что, действительно думали, что, кроме вас, я имею в виду вашу компанию, никто не сможет сюда проникнуть?
– Но как? Мы же закрыли ворота.
– Кому, как не вам, господин Дюльсендорф, знать, что любой забор – это не более чем рамка для множества лазеек. Я могу войти?
Он произносил слово «господин» с чётко отмеренной порцией иронии.
– Не думал, что вам потребуется приглашение.
– Вы слишком плохо обо мне думаете. Вы всегда плохо обо мне думаете, что, кстати, не делает вас умней.
– А вы считаете…
– О, нет, господин Дюльсендорф, я совершенно не требую от вас таких банальностей, как любовь и уважение. Мне это не нужно. А вот то, что мне действительно бывает нужно, я научился брать. Надеюсь, вы не забыли?
– По-вашему, это возможно забыть?
– В таком случае вы должны к тому же помнить, что я редко бываю невежлив, а если точнее, то только в тех случаях, когда меня не хотят понимать. Есть люди, которые могут понять только грубую силу, и это уже не моя вина, как любят говорить в плохом кино.
– Что вам угодно на этот раз?
– Для начала чашечку кофе. У вас, знаете ли, холодно.
– Да, климат здесь значительно хуже.
– Тогда почему бы вам не перебраться в более удобоваримое место, где солнце поярче да и воздух почище.
– Мне нравится здесь. Подобные места отпугивают молодчиков типа вашего Клауса.
– Вы хотели сказать, типа меня.
– Вас ничто не может отпугнуть. Доказательством тому служит то, что вы здесь. Ваш кофе.
– Спасибо, Дюльсендорф.
– И так, что вам угодно на этот раз?
– Вы прекрасно знаете, что мне угодно.
– Скоро, господин Каменев, уже скоро.
– Вы уверены?
– Я более чем уверен. Я знаю это наверняка.
– Что вы понимаете под «знаю наверняка»?
– Некоторые технические детали вам лучше не знать, господин Каменев.
Произнося «господин Каменев», Дюльсендорф морщился, как от зубной боли. Он ненавидел своего собеседника, ненавидел ненавистью слабого, и даже не пытался скрывать своих чувств. С Каменевым это было пустой тратой энергии, лишним, совершенно не нужным шагом к инфаркту, которого у Дюльсендорфа, слава богу, быть не могло.
– Давайте только без этого.
– Вас удивляет, что у нас есть секреты?
– Давайте без этого, Дюльсендорф. Зачем оскорблять интеллект.
– Какие могут быть оскорбления после того, что произошло между нами…
– Только не надо строить из себя жертву – это ведь не я тогда, а вы… Помните?
– Я делаю то, что требует Он. Думаю, как и вы.
– Давайте не будем. Кофе, кстати, у вас замечательный. Так вот, господин Дюльсендорф… Они уже встретились?
– Ещё нет, господин Каменев, не так сразу, но они встретятся, можете мне поверить.
– Вам опасно верить.
– Вам ведь больше ничего не остается, если я не ошибаюсь?
– Да. Вы правы.
– Тогда верьте, что они встретятся.
– Где и когда?
– Я буду держать вас в курсе.
– Это в ваших же интересах.
– Я помню.
– Ладно. Руки я вам не подаю, как, собственно, и вы мне.
– Прощайте.
– Нет – нет, господин Дюсельдорф, до свидания, и я надеюсь, до скорого свидания.
Не помню, с кем ты пришла тогда на мои посиделки, похожие на сборища кортасаровских персонажей. Вино, папиросы (тогда ещё холостые), литература, музыка. Только вместо джаза андеграунд. Мы собирались каждый раз, когда родители (как это было давно) ездили по выходным на дачу. Иногда набивалось столько людей, что поздним гостям приходилось сидеть прямо на полу в коридоре между прихожей и кухней. Кто-то оставался до утра, кто-то занимал очередь в комнату для любви. В свою спальню я не пускал никого.
– Лет в 16 мне приснилась свадьба, – рассказывал я тебе, – женихом был я. Мы уже обвенчались или зарегистрировались, неважно. Всё это осталось за кадром. В кадре же тяжёлая дверь или даже двери. Ну да, две двери, которые на удивление открываются легко. Мы, вокруг меня какие-то люди, мы входим в эти двери и оказываемся в удивительно красивой комнате. Свечи, музыка, хрустальные люстры, опять-таки с настоящими свечами, и ОНА в белом платье, невеста, или, вернее, уже жена. Я понимаю, что это смерть, но я её не боюсь. Скорее, я влюблён, влюблён безумно. Она красивая, необычайно красивая. Я тону в её глазах. Я смотрю ей в глаза и тону, растворяюсь в них, исчезаю, перестаю быть собой и в то же время обретаю себя, понимаю, что только здесь, в её глазах, происходит рождение меня, тогда как раньше… Ты знаешь, часть меня осталась там, с ней, в этом сне. Как и потом, в другом. Но этот другой сон мне снится часто. Я в лесу. Вокруг какие-то люди, но я их не вижу. Я вижу лес, и этот лес со мной. Понимаешь, мы вместе, как… как любовники, но не в смысле секса, а… Абсолютное единение душ. Знаешь, я всегда считал и считаю язычников более понимающими, чем мы со своим христианством, буддизмом, исламом… Они понимали жизнь, чувствовали её животом, задницей, если хочешь. Я в лесу. Один, совершенно один. Я исполняю очень древний языческий обряд ЕДИНЕНИЯ. И вдруг лес начинает меняться, он превращается в Город, живой, чувствующий, дышащий Город, Город-личность, Город-дух. Я на одной из главных улиц. Вокруг люди, толпы людей, толпы серых, безликих людей. Они вызывают во мне отвращение, брезгливое отвращение, как те бабки, которые, чтобы получить свою бутылку, стоят у тебя над душой, ещё и недовольные тем, что ты якобы медленно пьёшь. Люди, люди, люди, они кишат вокруг, они воняют страшной, абсолютно лишённой запаха вонью, они толкаются, пачкают меня своей человечностью. На меня нападает ужас отвращения, я начинаю задыхаться, паниковать… Но вот появляется она, моя женщина-нагваль, моя всемирная тоска по несбыточному, невозможному, невыполнимому…
