– Я хочу, чтобы ты стал нормальным.
– Как ты? Или как твои папочка с мамочкой?
– А чем тебе не нравятся мои родители?
– Мне всем нравятся твои родители. Это я вам никому не нравлюсь.
– Потому что ты ни хрена не делаешь, чтобы понравиться.
– Если я смогу когда-нибудь понравиться твоей мамаше, то перестану нравиться себе.
– Вот именно. Ты никого не любишь, кроме себя.
– Я люблю тебя.
– Да? И что же ты такого сделал из любви ко мне?
– Сходил на воскресный обед. И даже был немного вежливым.
– Ну, знаешь…
Ты нервно закуривала сигарету. Ты всегда хваталась за сигарету, когда у тебя по какой-либо причине не было нужных слов. Иногда мне казалось, что ты и начала-то курить только ради того, чтобы было чем латать лингвистические дыры в твоём миропорядке.
Такие разговоры, повторяющиеся с регулярностью размеренных сексуальных актов, не могли привести ни к чему хорошему. Мы понимали, что это начало конца, но ничего не могли с собой поделать. По большому же счёту, мы и не пытались ничего поделать с собой, избрав друг друга точками приложения сил, что воистину было сизифовым трудом.
Отчаявшись сотворить из меня человека, ты повернулась к Богу. Сначала это была дань моде, превратившаяся со временем в навязчивую идею замолить грехи. Бедняжка, ты решила, что твоя несчастливая жизнь, непутёвый муж и полное отсутствие перспективы есть не что иное, как наказание за грехи, которые ты теперь пыталась замаливать. Ты расписалась в нашей несостоятельности, решив получить всё то, о чём так долго мечтала, непосредственно из первоисточника.
Я оказался не у дел. Я почти физически ощущал его присутствие даже в нашей постели, что делало меня совершенно несостоятельным как мужчину. Я не мог, не хотел тебя делить ни с кем, даже с Богом. Всё или ничего! Первое время меня это бесило, вгоняло в уныние, лишало сна. Я ревновал, ревновал тебя страшно, при этом я никому не мог пожаловаться на свою ревность. Разве можно ревновать к самому Богу!
Тогда-то и появилась Мага. Милая, нежная Мага, расставившая всё по своим местам. Я начал «много работать», иногда даже по выходным. Я перестал ходить к твоей родне обедать, а ты нашла для этого благовидный предлог. Приличия вроде как были соблюдены, а больше тебя, если честно, ничего и не волновало. К тому же я так сильно уставал на работе, что это вполне извиняло мою ночную холодность, которая тебя вполне устраивала. Я всё чаще ночевал в другой комнате, оставляя тебя наедине с твоим Богом. Каждому своё.
Так мы и жили вполне счастливо, пока, дурочка, ты не испортила всё.
Он был высоким, стройным, красивым, хорошо одевался, умел себя вести, хорошо зарабатывал, читал Толстого и Крейна… Он свободно владел ножом и вилкой, не ковырялся в носу, не ходил в дырявых джинсах, был приличным, вежливым, обходительным, терпеливым. Другими словами, полная моя противоположность, хотя я тоже совсем не урод, не дурак, Толстому предпочитаю Басё, но Крейна люблю, знаю, как разделаться с бифштексом, чтобы гарнир не попал на штаны… Но, увы, я ненавижу условности и приличия, мне плевать на общественное мнение (остальные – это всего лишь человечество), и, что самое страшное, я частенько самозабвенно ковыряюсь пальцем в носу, получая от этого чуть ли не эротическое наслаждение.
Он не был твоим сослуживцем в буквальном смысле этого слова. Он работал на твоём этаже в соседней конторе. Вы часто встречались на лестнице по утрам, выходили одновременно покурить, возвращались с работы сначала в одном автобусе, а позже, когда у него появился шикарный автомобиль, он часто подвозил тебя домой. Я знаю, милая, ты совсем не думала об измене. Твой Бог (моя скромная особа здесь совершенно ни при чём) не допускал измен. Вы были друзьями, хорошими близкими друзьями. Домой ты его, правда, не приглашала. Ты стеснялась показать ему меня, мою комнату с плакатом «СЕКС – НЕ ДАЙ ЕМУ ОТСОХНУТЬ!» на самом видном месте, мою небритую (в дни, когда я не виделся с Магой) физиономию, моё наплевательское отношение к светскому чёсу, который я мог воспринимать исключительно в изложении Уайльда. В общем, я был не тем мужем, которого ты могла гордо демонстрировать гостям.
Вы предпочитали уютные бары, куда заглядывали практически каждый день после работы, посидеть, покурить, выпить кофе или что-нибудь покрепче. Меня вполне устраивали ваши отношения. С одной стороны, у меня была Мага, с другой, сложившийся жизненный уклад, который я меньше всего на свете хотел менять. Хозяйкой ты была неплохой, а больше мне от тебя ничего не было нужно. Твой роман, как мне казалось, должен был принести нам ещё больше свободы.
Увы, такое положение вещей совсем не устраивало твоего Бога, который требовал искупления греха, а ты согрешила, ты сама не поняла, как согрешила, как согласилась заехать к нему домой. Вы говорили о Толстом, о роли судьбы в жизни человека, о любви, верности, вере и целомудрии…
– Игорь… нам…
Красные пятна на белом лице, трясущийся подбородок. Ты с трудом подбирала слова, делая поистине ельцинские паузы.
– Игорь, нам надо поговорить.
Я посмотрел на тебя непонимающими глазами. Конечно, я понял, я сразу всё понял, на твоём некрасивом в эти минуты лице было написано не только ЧТО, но и ПОЧЕМУ. Ты говорила не со мной, а со своим Богом, ты искупала ГРЕХ, а я был всего лишь частью твоего искупления. Я был статистом, декорацией, японской куклой начальника. И я сыграл свою роль как смог.
– Игорь, дело в том, что… понимаешь… так получилось, что… в общем, я и…
Я стал участником очередного мексиканского сериала с идиотическими до неприличия диалогами. Подобно бесчисленным Мариям и Марианнам, ты долго ходила вокруг да около, прятала голову в песок слов, зарывалась с головой, но так и не решалась произнести это слово. Тебя терзали стыд, раскаяние, злость. Ты злилась на себя, на него, на Толстого с Крейном, на меня за то, что я такой непонятливый, что заставляю тебя глотать раскалённые угли слов вместо того, чтобы мановением руки, кивком головы или движением глаз дать понять, что я всё понял, что дальнейшие объяснения не нужны, что теперь настало время моей реакции и явка с повинной, конечно же, учтена.
Я смотрел на тебя непонимающими глазами, радуясь в душе твоему состоянию. Нет, это не была ревность, это была обида, старая, выдержанная в дубовых бочках души обида. Я злился на тебя за другую измену, за твою единственную измену (измена бывает только одна, всё остальное уже не в счёт) с Богом, который даже трахнуть тебя не мог как следует. Я смотрел на тебя и чувствовал, что даже здесь или там, разговаривая со мной об этом, ты была с ним, ты всегда оставалась с ним, я же просто для тебя ничего не значил.
