Но он по-прежнему лежал и не двигался. Дыхание было неровным.
Я помедлил. Ткнул носом в его шею – та еще кровоточила, и вдобавок рана под ключицей, там, где ворот рубашки был разорван, тоже казалась опасной.
Подумав, я взялся зубами за воротник и разорвал рубашку еще дальше. Потом стянул ее совсем. Теперь я видел все его раны. Даже старые, что давно зажили. Я удивился: длинный кривой шрам тянулся у Вика поперек груди, будто кто-то хотел вырезать у него сердце – но не сумел. Раньше я его не видел. Но я не стал размышлять об этом.
Я высунул язык.
Человеческая кровь имела тот же вкус, что и волчья. Было бы странно, если бы оказалось иначе. Но информация, которую я получал теперь, изменилась. Это можно было назвать открытием, но я не был уверен, что получу за это Нобелевскую премию.
Итак, я мог считывать данные про Вика-человека, и эти данные мне не нравились. Я мог видеть (как бы это объяснить понятнее?) работоспособность всех его систем. И выходило, что их ресурс на исходе.
Энергия заканчивалась. Кажется, об этом говорил Феликс? Жизненные силы его покидали, и я ничего не мог с этим сделать.
Медленный волк не мог стать человеком.
Стоило мне это понять, и картинка как будто замигала перед моими глазами. Еще одно мгновение – и тело Вика снова было волчьим. Он еще дышал, но больше не открывал глаз.
Это могло означать только одно. Волк-изгнанник – и мой лучший друг, добрый парень по имени Вик, и он же – непонятный Зигфрид из таинственного Альвхейма, – умирал. Когда «медленный волк» умирает, он так и остается в волчьем теле. Поэтому люди не обращают внимания на его смерть. Мало ли сбитых зверей валяется на обочине.
Кажется, ворон Карл тоже не мог на это смотреть.
– Пр-рочь, – скомандовал он самому себе. Подпрыгнул, захлопал крыльями и вылетел в окошко.
Мне ничего не оставалось, кроме как… Волки делают так всегда, когда не знают, что делать. Мне ничего другого не оставалось, как поднять морду к небу – то есть к окошку прицепа – и тоскливо завыть на луну.
Я бы не смог описать словами свою песню. Может быть, кто-нибудь другой сделал бы это лучше. Я могу только рассказать, о чем я думал, когда пел – да и то неточно. Язык людей прекрасно объясняет то, почему тебе горько и больно. Но он не передает твою боль.
«Вик не мог никого убивать, – кажется, думал я. – Почему же теперь он умирает? Разве добро – это слабость?»
Не знаю, ждал ли я ответа. Ответа и не было. Подтаявшая с одного бока луна висела в темноте, безмолвная. Даже фонари на мачтах не горели – ведь включить их было некому.
«Он спас меня, а я не могу спасти его, – думал я. – Почему наш мир устроен так несправедливо?»
Никто не отвечал. Никто не откликался. Никто не спешил мне на помощь. Мироздание угрюмо молчало. Только за окошком становилось все темней и темней, и даже розовые кусты казались увядшими.
«Он умирает, а я живу, – думал я дальше. – Но я не хочу, чтобы так было. Я хочу, чтобы он жил. Я…»
Я не смог договорить. Моя песня прервалась. Мой язык как будто вдруг распух и застрял между волчьих зубов.
«Я… готов…» – начал я снова.
Нет. Я не был готов. Я не был готов сказать те слова, которые сказал когда-то Вик для меня. Черт! У меня не получалось. Я не готов был умереть. Я не хотел умирать. Я боялся.
Он же мой лучший друг, думал я. Я радуюсь, когда я его вижу. И он тоже. Я никогда не врал ему.
И он мне тоже. Вот черт! Я и сейчас не могу соврать ему, да и себе не могу соврать. Я не готов отдать свою жизнь за него. Я чертов трус. Я предатель.
Стать предателем можно всего лишь однажды. Но уже навечно.
Может ли друг быть трусом? Может ли трус быть другом?
«Nevermore», – послышался очень знакомый голос в моей голове. Я даже оглянулся, но Карла рядом не было.
Я опустил голову и лизнул раненую шею Вика. Я не почувствовал вкуса крови. Мне мешали слезы. Странные, небывалые волчьи слезы, которых никогда не видели люди. Сейчас он умрет, понимал я. А я останусь один. Вот почему мне хочется плакать: мне просто жалко себя.
«Ты просто эгоист», – говорила мне тетя Элла.
Это очевидно было так. Моя дружба была просто игрой. Скоро мой партнер выйдет из этой игры, и мне будет без него скучно. Но это пройдет. В списке игроков еще много имен и аватарок. Жизнь продолжается.
«Nevermore», – прозвучал в моей голове тот же голос.
Мог бы и не повторять. Всю мою жизнь я играл в одну и ту же дурацкую игру. И теперь, когда игра стала жизнью, я этого даже не понял.
Я всхлипнул и умолк. Моя песня кончилась, и никто ее не услышал.
Из раскрытого окошка тянуло холодом. Там сгущался сумрак. Это черная тьма ползет из леса, думал я. Ведь Германа не было, и усадьба осталась без охраны.
Тело Вика казалось темным и безжизненным. Приглядевшись, я понял, в чем дело. Он дышал все реже и реже, и его серебристая шерстка больше не блестела.
Я уронил голову на лапы.
– Пожалуйста, не умирай, – попросил я тихо.
Белый волк не шевелился. Только тяжело дышал, и его бока поднимались и опускались. Он все еще был жив. Это давало надежду. Призрачную, как этот поганый лунный свет, но все же.
– Не умирай, – повторил я. – Я, может быть, и эгоист, вот и тетя Элла так говорит. Но я не предатель, Вик. Не предатель. Я не оставлю тебя… так.
Он не шевелился.
– Я не такой, как ты, – сказал я. – Ты веришь в добро, а я нет. Да и что это за добро такое, которое дает тебе умереть? Это не добро, а дерьмо какое-то…
Его ухо еле заметно дрогнуло. Я не знаю, слышал он меня или нет. Но мне казалось, что ему станет легче, если он услышит.
– Можешь считать, что я дурак, – сказал я. – Но я упрямый дурак. Я никого не буду ни о чем просить. Я никого там не знаю, в вашем Асгарде, и я ни в кого не верю. Я скажу только одно: я не отдам тебя этим черным гадам. Пусть придут и попробуют взять. Тогда я уничтожу их, я обещаю. Не сейчас, так потом, рано или поздно. Я буду взрослым и сильным, самым сильным сверхволком в мире. Таким, какого они еще не видели. И от них ничего не останется, пусть только попробуют тебя тронуть. Пусть только попробуют.
Странно, но в это я действительно верил. Возможно, поэтому мои слова лились так свободно. Мой голос все еще был хриплым, но уже не был смешным. Я скрипел зубами и сжимал кулаки…
Что? Какие кулаки?
Я вскочил на ноги. Я взглянул на себя и увидел себя снова человеком. В порванной футболке и со сжатыми кулаками. Я даже не понял, когда случилось это превращение. И почему. Зато я хорошо знал, зачем.
– Я вас уничтожу, – сказал я. – Зуб даю.
Даже не знаю, зачем я приплел это выражение Германа. И еще, если честно, показал один неприличный жест, который люди используют, когда хотят сказать «хрен вам».
В эту самую секунду раздался стук в дверь.
– Они все-таки услышали, – процедил я сквозь зубы. – Ну что же…
Тьма за окном тревожно притихла. Меня бросало то в жар, то в холод, и голова шла кругом.
Да, я вспомнил, и всегда помнил, что мне снилось. Это был мой старый ночной кошмар. Папа и мама, которые оставили меня в вагончике, но так никогда и не вернулись. Тьма, которая поднялась за окном и закрыла луну. Тихий стук в дверь.
Стук повторился.
Я видел, как ручка двери медленно поворачивается. Точь-в-точь как в том сне, который повторялся и повторялся в последние десять лет со зловещей регулярностью. И всегда заканчивался на этом месте.
Ручка повернулась еще раз. В том сне я больше всего боялся того, кто стоял за дверью и вот-вот должен был войти. Но он все никак не входил. Только черный туман пролезал в щель и клочьями стелился по полу.
Тогда я боялся, боялся и сейчас. Но было и отличие: я стал на десять лет старше. И еще… было и еще кое-что.
Герман был прав. И Вик был прав. И чертов Феликс тоже. Теперь я знал, кто я. Сверхволк и сверхчеловек.
Я протянул руку и схватил дедовскую винтовку. Наставил ствол на дверь. Щелкнул предохранителем.
