Пальцы, сжимавшие мою руку, вновь дрогнули. Лица ее я не видел: она лежала, отвернувшись от меня. Все было как в тот жаркий день, когда я, мальчишка, на цыпочках подкрался к ее двери, проверить, крепко ли она спит. Все эти дни, что я сидел возле матери, я пытался вызвать в памяти то лицо с фотографии. Иногда мне казалось, что я отчетливо вижу и блики света, падавшие на шею, и копну темно-каштановых волос — впрочем, откуда я мог знать про цвет волос, если фотография была черно-белой? И тотчас воспоминание блекло, оставляя мне лишь размытые очертания женского лица. Так же смутно мне виделись и Виола, и Стейплфилд — высокий дом, беседка на холме, подружка по имени Розалинда, живописная деревушка — вот все, что хранила память. Да, и еще потайная калитка. И прогулки по лесу, в котором водились барсуки и еще какие-то звери — кролики? зайцы? — и старик, развозивший на тележке… молоко? яйца? Да нет же, было ведь что-то еще!
Но на этом рассказы матери прекратились. Я вспомнил ее, стоявшую в дверях спальни, с растрепанными волосами, вне себя от ярости. Но почему, мама, почему? Почему ты никогда не говорила со мной про Виолу?
— Я любила ее, — донесся до меня голос матери.
У меня по коже пробежали мурашки. Мать лежала все так же, отвернувшись от меня. Я что, говорил вслух? Или это она говорила во сне?
— Ты любила Виолу? — спросил я тихо, не отпуская ее руки.
— Да… она тоже любила меня.
— Тогда почему… почему мы с тобой не говорили о ней?
Тонкие пальцы слегка напряглись.
— Я должна была уберечь тебя.
— Мама, я в порядке; я здесь, с тобой.
Она слабо зашевелилась, медленно повернула ко мне голову. Впрочем, глаза ее были по-прежнему закрыты; выражение лица оставалось спокойным.
— Тогда давай поговорим сейчас, — произнес я после паузы. — Про Виолу… — Но что спросить? В голове было пусто. — Скажи… она всегда жила в Стейплфилде?
По лицу ее пробежала тень. Я выпрямился на стуле и подождал, пока она вновь успокоится.
— Виола сочиняла сказки. Расскажи мне про них.
— Сказки о призраках. Она писала о призраках.
Голос ее ожил. Глаза открылись, уставились на меня, и веки вновь опустились.
Потом она произнесла что-то, из чего я уловил только: «Одна сбылась».
— Ты сказала «сбылась»? Как это? Что ты имеешь в виду?
Ответа не последовало.
— Мама, что сбылось?
Она сжала мои пальцы. Веки ее задрожали, дыхание стало частым. И опять никакого ответа.
— Мама, кто была та женщина на фотографии, которую я нашел? Это была Виола?
Ее глаза вдруг широко распахнулись, и в них я увидел ужас.
— НЕТ! — Это был даже не крик, а дикий вопль. Она вдруг резко вскочила с подушек. Ее невидящий взгляд застыл на моем лице.
— Джерард? Почему ты здесь?
— Мама, ложись… тебе приснился дурной сон…
— Ты не должен здесь быть. Она увидит тебя…
Ее лицо вновь исказила гримаса.
— Мама, проснись!
К ней вернулось сознание. Она откинулась на подушки.
— Джерард.
— Ты спала, мама.
Она лежала молча, тяжело дыша.
— Мама, что ты хотела сказать мне во сне? Что значит «она увидит тебя»?
Она как-то странно посмотрела на меня.
— Откуда ты узнал?
— Ты разговаривала во сне.
— Мне снилось, что ты задаешь вопросы, как раньше, когда ты был маленьким… а что еще я говорила?
— Ты сказала… ты сказала, что та женщина на фотографии была не Виола. Тогда кто она?
Она не ответила. Лицо ее постепенно искажалось ужасом, но уже каким-то другим. Какой бывает, когда до сознания постепенно доходит, что произошло нечто страшное и непоправимое. Скажем, забыли выключить газ, а ребенок остался дома один.
— Джерард, я очень устала. Я хочу, чтобы ты отвел меня в мою комнату. — Она говорила, едва разжимая губы, словно скованная страхом.
— Что, очень больно?
— Да. — Но, казалось, ее мучила вовсе не физическая боль. Мы медленно двинулись по коридору.
— Джерард, — произнесла она, когда я уложил ее в постель, — принеси мне кухонную лесенку.
Я непонимающе уставился на нее.
— Подножку с кухни. На случай… если мне понадобится встать.
— Мама, у тебя ведь есть звонок, зачем тебе вставать?
— Просто принеси.
— Ну, если ты настаиваешь. Но обещай мне…
— Джерард!
Озадаченный, я все-таки сходил на кухню и принес ей то, что она просила: трехступенчатую алюминиевую лестницу с вертикальной ручкой-опорой.
— Спасибо, милый. Поставь возле тумбочки.
Ее кровать стояла все там же, возле камина, по обе стороны которого тянулись встроенные шкафы. Тумбочка находилась по правую сторону кровати, ближе к двери.
— Мама, если тебе что-нибудь понадобится…
— Нет, милый. Что бы мне хотелось, так это твоего вкусного овощного супа, если, конечно, ты не очень устал. А я пока посплю. Закрой за собой дверь.
Она действительно выглядела измученной. Я нехотя вышел из комнаты. И несколько минут, которые показались мне чересчур долгими, торчал возле ее двери. Из спальни не доносилось ни звука. Я взялся за ручку и заглянул. Мать тяжело дышала ртом. Я постоял, наблюдая за ней, но она так и не шевельнулась.
Видимо, что-то насторожило меня, потому что я уже несся из кухни обратно в спальню, когда раздался страшный грохот. Мать лежала на ковре возле перевернутой лестницы. Самый верхний шкаф был полуоткрыт.
В больнице мне сказали, что у нее вдавленный перелом черепа, чуть выше левого глаза. Все, что могли сделать врачи, — это поместить ее под капельницу и ждать, пока к ней вернется сознание. Я сидел возле нее, держал ее за руку, говорил с ней. День незаметно сменился ночью, ожидание мое тянулось мучительно. Пару раз мне показалось, что ее сухие пергаментные пальцы еле заметно сжали мою руку. К утру я, видимо, задремал, а очнувшись, осознал, что ее рука становится все холоднее и в палате различимо только мое дыхание.
Через неделю после похорон я разбирал бумаги в кабинете. Мебель здесь не меняли с тех пор, как умер отец: оливкового цвета книжный шкаф армейского образца с пятью полками, маленький письменный стол с тремя ящиками и деревянный стул занимали все пространство.
Я все еще находился в отпуске. Звонили друзья из библиотеки, спрашивали, когда можно меня навестить, и я уже представлял, как буду готовить им чай и кофе, слушать их соболезнования, соглашаться с тем, что все это очень тяжело, ведь я был так близок к матери, и стыдиться того, что мысли мои заняты ожиданием встречи с Алисой.
Все вещи из гардероба матери уже были отправлены в благотворительный магазин. Книги упакованы и сданы в хранилище. Мне оставалось дождаться утверждения завещания судом, чтобы выставить дом на продажу. Я перерыл все комнаты в доме, начиная со спальни матери и заканчивая террасой, но так и не нашел ничего, что могло бы рассказать о тридцати четырех годах ее жизни в Англии. И все-таки ей суждено было вернуться на родину. Я решил рассеять ее останки — прах, как настойчиво повторял служитель крематория, — в Стейплфилде. И уговаривал Алису составить мне компанию, на что она тактично заметила, что в таком деле посторонние не нужны.
