— Ну, ты достал карандаш № 2?
— Нет, у меня № 1.
— Ах ты мерзавец! Ашер, ку-ку — Силы Тьмы…
— Если мир без этого Люминатуса в таком шатком равновесии, что купи я карандаш с грифелем потверже — и мы все низвергнемся в бездну, может, нам самое время низвергнуться.
— Эй, эй, эй, эй, эй, — завела Лили, словно пыталась усмирить насмерть перепуганную лошадь.
— Это я могу быть нигилистом, это я так утверждаю свой модный статус, и я соответствующе для этого экипирована. А у тебя стояка на могилу быть не может — с этими твоими дурацкими костюмами с Сэвил-Роу.[34]
Чарли был горд тем, что она узнала в его костюме дорогой подержанный «Сэвил-Роу». Вопреки себе она училась ремеслу.
— Я устал бояться, — сказал он.
— Я противодействую Силам Тьмы, или как их там, и знаешь — мы с ними один на один.
— Тебе надо мне это рассказывать? В смысле, в книге же говорится…
— Лили, мне кажется, я не тот, про кого там говорится. Книга утверждает, что я не причиняю смерть, но уже двое умерли более-менее от того, что я сделал.
— Повторяю — ты должен мне это рассказывать? Как ты сам отмечал неоднократно, я — ребенок и я дико безответственна. Дико безответственна, да? Я никогда не слушаю внимательно.
— Ты одна знаешь, — сказал Чарли.
— И тебе уже семнадцать, ты не ребенок — теперь ты юная женщина.
— Не еби мне мозг, Ашер. Если будешь так говорить, я сделаю себе еще пирсинг, нажрусь Е до полного обезвоживания и стану как мумия, договорюсь по мобильнику до того, что сядут батарейки, а потом найду какого-нибудь костлявого бледного задохлика и буду ему отсасывать, пока не заплачет.
— Значит, будет, как по пятницам? — уточнил Чарли.
— Не твое дело, чем я занимаюсь в выходные.
— Я знаю.
— Вот и заткнись.
— Я устал бояться, Лили!
— Так перестань бояться, Чарли!
Оба отвернулись друг от друга — обоим стало неловко. Лили сделала вид, что тасует чеки за день, а Чарли — что роется в своем так называемом прогулочном саквояже, который Джейн звала «мужским ридикюлем».
— Извини, — произнесла Лили, не отрывая взгляда от чеков.
— Нормально, — ответил Чарли.
— Ты меня тоже.
По-прежнему не поднимая головы, Лили спросила:
— Но честно — надо мне обо всем этом рассказывать?
— Наверное, нет, — ответил Чарли.
— Это как бы тяжкое бремя. Как бы…
— Грязная работа? — усмехнулась Лили.
— Ну. — Чарли тоже улыбнулся — ему полегчало.
— Я больше не буду эту тему поднимать.
— Ничего. Клево, наверно.
— Честно? — Чарли не припоминал, чтобы кто-то считал его клевым.
Он был тронут.
— Да не ты. Вся эта лабуда со Смертью.
— А, ну да, — опомнился Чарли.
Есть! По-прежнему тысяча очков по шкале от нуля до клевизны.
— Но ты права, это опасно. Больше никаких разговоров о моем, э-э… хобби.
— И я больше не буду звать тебя Чарли, — сказала Лили.
— Никогда.
— Это ничего, — ответил Чарли.
— Сделаем вид, что этого не было. Отлично. Душевно поговорили. Возвращайся к своему плохо скрываемому презрению.
— Ашер, отъебись.
— Умница.
Наутро, когда он опять вышел на прогулку, его уже поджидали. Чарли на это рассчитывал и не разочаровался. Он заглянул в лавку — забрал итальянский костюм, который недавно к нему поступил, а также сигарную зажигалку, два года протомившуюся в витрине с антиквариатом, и пылающего фарфорового медведя — сосуд души какого-то очень давнего покойника. Затем выдвинулся на улицу и остановился прямо над ливнестоком. Помахал туристам на канатной дороге — вагончик как раз дребезжал мимо.
— Доброе утро, — бодро сказал он.
Любой посторонний решил бы, что Чарли приветствует новый день, поскольку рядом никого больше не было.
— Мы выклюем ей глаза, как спелые сливы, — прошипел из стока женский голос.
— Вытащи нас наверх, Мясо. Вытащи нас, чтобы мы лакали кровь из зияющей раны, когда разорвем тебе грудь.
— И твои косточки захрустят у нас на зубах, как леденцы, — добавил другой голос, равно женский.
— Ага, — согласился первый.
— Как леденцы.
— Ага, — вступил третий голос.
У Чарли по всему телу побежали мурашки, но он стряхнул их и постарался, чтобы голос не дрожал.
— Что ж, сегодня как раз недурственный денек, — сказал он.
— Я хорошо отдохнул и выспался на удобной кровати под пуховым одеялом. Ночевать в канализации не пришлось.
— Сволочь! — прошипел женский хор.
— Поговорим за перекрестком.
Углубившись в Китайский квартал, Чарли шагал по тротуару беспечно, помахивая тростью, костюм болтался в легком чехле у него через плечо. Пробовал насвистывать, но решил, что это слишком банально. Когда он добрался до следующего перекрестка, под мостовой уже сидели.
— Я высосу душу младенца через ее родничок прямо у тебя на глазах, Мясо.
— О, прекрасно! — сказал Чарли, стиснув зубы и стараясь не выказать ужаса.
— Она уже неплохо ползает, не пропустите завтрак — как только она доползет до своей резиновой ложечки, надает вам по задницам.
Из канализации донесся визг ненависти, за ним — шершавый шорох переговоров:
— Он не может так говорить? Он разве может так говорить? Он знает, кто мы?
— Сейчас налево сворачиваю, увидимся через квартал.
Молодой китаец в хип-хоповом прикиде посмотрел на Чарли и быстро шагнул вбок, чтобы не подцепить заразу безумия, которую наверняка нес в себе этот прилично одетый «ло пак».[35]
Чарли похлопал себя по уху:
— Извините, беспроводная гарнитура.
Китайский хипхопер отрывисто кивнул, будто и сам догадался: как бы это ни выглядело, он не поехал, а вовсе даже отвисает, как невструический мерзавец, так что не жми на газ, расколбас.
Он перешел дорогу на красный свет, прихрамывая под бременем подтекста.
Чарли зашел в химчистку «Золотой дракон», и человек за стойкой — мистер Ху, которого Чарли знал с восьми лет, — приветствовал его широкой и теплой судорогой левой брови. Таково было обычное приветствие старика, а для Чарли — недурной показатель, что старик еще жив. В длинном черном мундштуке, зажатом в деснах Ху, дымилась сигарета.
— Доброе утро, мистер Ху, — сказал Чарли.
— Прекрасный день, не так ли?
— Костюм? — ответил мистер Ху, глядя на костюм, который Чарли скинул с плеча.
— Да, сегодня только один. — Весь свой товар получше Чарли носил в «Золотой дракон», и в последние месяцы дела у химчистки шли неплохо.
