Беверли встала, повернулась и поспешила к дальнему концу прохода. Там его перегораживал сетчатый забор. Она вскарабкалась на него, перелезла, спустилась вниз, оказавшись на территории Теологической семинарии Дерри. Побежала по идеально выкошенной лужайке и вокруг здания. Услышала, как внутри играют на органе что-то классическое. Ноты приятные и спокойные, казалось, отпечатывались на неподвижном воздухе.
От Канзас-стрит семинарию отделала высокая зеленая изгородь. Беверли посмотрела сквозь нее и увидела отца, который, тяжело дыша, шел по противоположной стороне улицы. Под мышками на рубашке темнели круги пота. Он оглядывался, уперев руки в бока. Ключи на кольце позвякивали, ярко блестя на солнце.
Беверли наблюдала за ним, тоже тяжело дыша, сердце испуганно и быстро-быстро колотилось в горле. Ей очень хотелось пить, а собственный запах вызывал отвращение. «Если бы я рисовала комикс, — подумала она, — то обязательно изобразила бы идущие от меня волны вони».
Ее отец медленно перешел на ту сторону, где находилась семинария.
У Беверли перехватило дыхание.
«Пожалуйста, Господи, я больше не могу бежать. Помоги мне, Господи. Не дай ему найти меня».
Эл Марш медленным шагом шел по тротуару мимо спрятавшейся по другую сторону зеленой изгороди дочери.
«Дорогой Боже, не дай ему унюхать меня!»
Он не унюхал — возможно, потому, что, упав в переулке и поползав под мусоровозкой, пахнул ничуть не лучше, чем она. Он ушел. Беверли наблюдала, как отец спускается по склону холма Подъем-в-милю, пока он не скрылся из виду.
Она медленно поднялась. Одежда грязная, лицо грязное, спина болела в том месте, где она обожглась о выхлопную трубу мусоровозки. Но все это бледнело в сравнении со смерчем, который бушевал в ее мыслях. Беверли чувствовала, что ее унесло на край мира, где становились неприменимы обычные нормы поведения. Она не могла представить себе, как пойдет домой; но и не могла представить, как не пойдет. Она ослушалась своего отца, ослушалась его…
Беверли пришлось вытолкать из головы эту мысль, потому что от этого ныло под ложечкой, она слабела, и ее начинало трясти. Она любила своего отца. Разве не об этом говорила одна из десяти заповедей: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли». Да. Но это был не он. Не ее отец. Если на то пошло, он был кем-то совсем другим. Самозванцем. Оно…
Внезапно она похолодела, потому что в голове сверкнул жуткий вопрос. А не случилось ли такое и с остальными? Или что-то подобное? Она должна их предупредить. Они причинили Оно боль, и, возможно, Оно пытается принять меры, чтобы обезопасить себя, чтобы они никогда больше не смогли причинить Оно боль. Да и потом, куда ей теперь идти? Они — единственные ее друзья. Билл. Билл сообразит, что делать дальше. Билл подскажет ей, что делать дальше.
Беверли остановилась там, где дорожка, выходящая с территории семинарии, пересекалась с Канзас-стрит, и выглянула из-за изгороди. Ее отец ушел. Она повернула направо и зашагала по Канзас-стрит к Пустоши. Возможно, никого из них там сейчас и не будет. Они разошлись по домам, на ленч. Но они вернутся. А пока она может спуститься в прохладный клубный дом и постараться хоть как-то успокоиться. Она оставит маленькое окно открытым, чтобы в подземный дом попадало хоть немного солнечного света, и, возможно, даже сумеет поспать. Ее уставшее тело и перенапрягшийся разум ухватились за эту мысль. Сон, да, он точно пошел бы ей на пользу.
Опустив голову, она прошла мимо последних домов. Далее дома уже не строили, потому что земля слишком круто скатывалась в Пустошь, в Пустошь, куда (она просто не могла в это поверить) прокрался ее отец, чтобы шпионить за ней.
Она, конечно, не слышала шагов у себя за спиной. Парни старались изо всех сил, чтобы не издавать ни звука. Добыча уже раньше убегала от них, и на этот раз они намеревались ее не упустить. Они приближались и приближались, ступая неслышно, как кошки. Рыгало и Виктор ухмылялись, но лицо Генри оставалось отсутствующим и серьезным. Непричесанные волосы торчали во все стороны. Взгляд блуждал, как и у Эла Марша в квартире. Один грязный палец он прижимал к губам — ш-ш-ш-ш — пока они сокращали разделявшее их расстояние с семидесяти футов до пятидесяти… до тридцати.
В то лето Генри устойчиво продвигался над какой-то психической бездной. Шагал по мосту, который неумолимо сужался и сужался. В день, когда он позволил Патрику Хокстеттеру поласкать себя, мост этот превратился в проволоку канатоходца. Проволока лопнула этим утром. Он вышел во двор в одних только рваных, пожелтевших от мочи трусах и посмотрел в небо. Призрак луны, что светила прошлой ночью, еще не закатился за горизонт, и как только взгляд Генри упал на луну, она внезапно изменилась, превратившись в ухмыляющийся череп. Генри упал на колени перед этим лицом-черепом, охваченный ужасом и радостью. Голоса-призраки заговорили с луны. Голоса менялись, иногда сливались в единое бормотание, в котором не разобрать ни слова… но он чувствовал истину, состоявшую в том, что все эти голоса один голос, один разум. Голос велел ему разыскать Виктора и Рыгало и прийти с ними на угол Канзас-стрит и Костелло-авеню около полудня. Голос сказал, он сам поймет, что нужно делать. И действительно, появилась эта манда. Он ждал, чтобы голос сказал ему, что делать дальше. Ответ пришел, когда они продолжали сокращать дистанцию. Голос послышался не с луны, а из канализационной решетки, мимо которой они проходили. Голос тихий, но отчетливый. Рыгало и Виктор посмотрели на решетку, словно ошарашенные, загипнотизированные, потом вновь повернулись к Беверли.
«Убей ее», — приказал голос из канализации.
Генри Бауэрс сунул руку в карман джинсов и достал продолговатый предмет длиной в девять дюймов, отделанный по бокам пластмассой, имитирующей слоновую кость. У одного края этого сомнительного произведения искусства поблескивала маленькая хромированная кнопка. Генри нажал на нее. Из щели в конце рукоятки выскочило шестидюймовое лезвие. Он подбросил нож на ладони. Прибавил шагу. Виктор и Рыгало — они по-прежнему выглядели ошарашенными — тоже прибавили шагу, чтобы не отстать.
Беверли не слышала их в прямом смысле этого слова; не звуки шагов заставили ее обернуться, когда Генри Бауэрс чуть ли не вплотную приблизился с ней. Согнув колени, осторожно ставя ноги на бетон тротуара, с застывшей улыбкой на лице, Генри двигался бесшумно, как индеец. Нет; сработало чувство, слишком явное, однозначное и сильное, чтобы проигнорировать его, чувство, что…
