– Нет, – мальчик покрутил головой. – Говорю же: просто так…
– Ты голодный? – задала она совсем простой и, кажется, вполне обыденный вопрос.
Андрей промолчал.
– Я спрашиваю, – повысила голос мать, – ты голодный?! Хочешь есть?
– Да. – Он опустил голову.
Софья Голота на секунду задумалась, а потом резюмировала с какой-то пустой отрешенностью:
– Ты всегда хочешь есть… Ты всегда голодный… – Мать сделала шаг к кровати. – Ну так ешь!!!.. – И она опрокинула кастрюлю на сына.
Раскаленный поток еще минуту назад кипевшей воды с дымящимися клубнями разваренного картофеля обрушился мальчику на плечи. И все погасло.
Голота в который раз выловил ложкой холодную картофелину из алюминиевой миски и уставился на нее в глубокой тоске. Он не может заставить себя поесть. Даже самую малость. «Ты довел себя до голодного обморока!» – картинка двадцатилетней давности дрожала перед его невидящим взором.
– А зачем мне сейчас силы? – спросил он себя вслух и снова выронил ложку.
Через минуту послышался металлический скрип: надзиратель оглядел камеру в дверной глазок, отпер окно раздачи и откинул полку.
– Закончить прием пищи!
Голота тяжело поднялся из-за стола, доплелся до двери и вернул раздатчику миску с нетронутой похлебкой. Работник кухни – молодой парнишка из числа заключенных – вылил содержимое миски обратно в бидон и пробормотал скорее сочувственно, чем иронично:
– От голода или от пули зажмуриться – все едино. Разница лишь в том, что от голода – дольше и мучительнее…
– Пасть закрой! – приказал надзиратель.
И окно раздачи захлопнулось.
Андрей вернулся на шконку.
«Действительно, какая разница, что оборвет твою жизнь, если ей остались даже не дни – часы? – Он устало прислонился спиной к стене. – Времени больше нет ни на что. Ни на то, чтобы исправить эту самую жизнь, ни даже на то, чтобы вспомнить ее в подробностях. В тех самых картинках детства…»
Голота провел рукой по жесткому, набитому соломой матрацу, и ему почудилось, что под ладонью катаются засохшие хлебные крошки. Он тряхнул головой, отгоняя наваждение. Оно – тоже из детства. Хлеб в кровати – это знак прозрения и бессилия, разгадки страхов, невзгод и начала нового страдания. Страдания одиночества…
Он все-таки выжил и в тот раз. Истощенный, обессиленный детский организм, несмотря ни на что, чудесным образом оправился от болевого шока.
Андрей очнулся в больнице. Он попытался пошевелиться и обнаружил, что спеленат бинтами. Руки, плечи, грудь, живот и колени горели огнем, и было очень трудно дышать. Лежа неподвижно, он мог разглядеть лишь серую сеточку вентиляции под самым потолком, и долго смотрел на нее, а из глаз катились слезы. Большие, как бусины, которыми бабушка когда-то расшивала подушки. Они щекотали щеку и тонули в складках тугого бинта и податливой мякоти подушки.
В день выписки за ним пришел милиционер.
– Ну что, бродяга? – нарочито весело поинтересовался он. – Откормился на больничных харчах? – И, подмигнув, добавил: – Это тебе не мамкиной похлебкой перебиваться!
Дома Андрея ждала тетка, приехавшая из Петрозаводска. Она доводилась матери двоюродной сестрой и была чуть ли не единственной родственницей, которую удалось разыскать.
– Знакомься, – милиционер легонько подтолкнул мальчика в спину. – Это твоя тетя – Татьяна Михайловна. Отныне ты будешь жить у нее.
Андрей смутно помнил «тетю Таню». Однажды она уже приезжала в Ленинград и гостила у них пару дней. Эта грузная, неопрятно одетая женщина с вечно влажными глазами, широким бесформенным носом и тяжелым подбородком умудрилась ни разу не повздорить ни с матерью Андрея, ни с соседями по коммуналке. Несмотря на кажущуюся строгость и даже мрачность, она была добра к окружающим, спокойна и рассудительна.
– Здравствуй, дружок, – тетя Таня протянула Голоте широкую, по-мужски грубоватую ладонь. – Собирайся, поедем в Петрозаводск.
– А где… – Андрей обвел взглядом комнату. – А где мама?
Милиционер шумно отодвинул стул, сел на него, снял фуражку и с деланным сожалением вздохнул:
– Она… это… заболела.
Только сейчас Андрей заметил, что на кровати матери нет ни одеяла, ни подушек. Остался один матрац, застеленный простыней.
– Заболела?.. – Голота неуверенно приблизился к кровати. – А что с ней?
– Это такой недуг… – начал милиционер.
– Она в сумасшедшем доме! – отрезала тетя Таня и, бросив короткий взгляд на стушевавшегося участкового, закончила: – Хорошо, что не в тюрьме.
– Да уж… – подтвердил тот и надел фуражку.
У Андрея подкосились колени, и он сел на кровать. Мысли завертелись в голове шумным, путаным роем. «Мама заболела… Она в сумасшедшем доме… Она ненормальная… Вот оно что!.. Она никогда никому не желала зла! Она просто больна! И несчастна! Бедная моя мамочка…»
Слезы опять покатились из глаз, и Андрей даже не пытался их сдерживать. Он сидел неподвижно на материнской кровати, опустив голову и лишь иногда вздрагивая от безутешных всхлипываний. Ладонь вдруг нащупала что-то твердое и мелкое, рассыпанное на матрасе под натянутой простыней. Путано соображая, зачем он это делает, Голота встал, откинул простыню и собрал пальцами… засохшие хлебные крошки. Он удивленно подержал их на ладони, вытер рукавом слезы и вдруг решительным движением откинул и матрац. Открывшаяся глазам картина потрясла его настолько, что он вмиг перестал всхлипывать и открыл рот. Все днище кроватной рамы аккуратно, словно кирпичами, было выложено буханками ржаного хлеба. Все эти годы мать спала на нем, оберегая от любых посягательств. Как скупой рыцарь.
Тетя Таня подошла к мальчику и опустила ему на плечо тяжеленную ручищу.
– Не осуждай маму, – произнесла она тихо, – Соня боялась новой блокады…
– Я не… – слова застряли в горле, и Андрей только мотал головой, чувствуя, как сердце сжимается от жалости и боли.
Много позже он узнал, что все мамины «кавалеры» приносили ей «в подарок» буханку хлеба.
Опять стукнула дверца, и над полкой раздачи появилось широкое красное лицо. Надзиратель обвел долгим взглядом камеру, убрал пальцами со лба потные волосы, выбивавшиеся из-под фуражки, и громко кашлянул. Голота оторвался от мрачных, тяжелых воспоминаний и удивленно поднял голову. Мерзкое ледяное предчувствие дрожащей волной скатилось в желудок и заставило на миг замереть сердце.
– Слышь… – негромко позвал надзиратель и, быстро оглядевшись по сторонам, понизил голос почти до шепота: – Водку будешь?
Голота слышал или читал где-то, будто приговоренным к смерти дают водку. Чтобы легче было уйти. Чтобы не так страшно.
