– Пожалуйста, – твердо произнесла она, давая понять, что на этом разговор закончен. Рука Марти упала с ее плеча. Не было никакой искорки между ними; возбуждение Шармейн существовало только в воображении Марти. Старая история.
– Может быть, как-нибудь в другой раз, – язык Марти отказывался произносить эти слова.
– Да, – сказала она, цепляясь за возможность хоть как-то его утешить. – Только сначала позвони мне.
– Я выйду сам.
Он еще доболтался по округе с полчаса, уворачиваясь от орд школьников, с шумом и потасовками возвращавшихся домой. Приметы весны уже чувствовались даже здесь. Природа едва ли могла быть восхитительной, зажатая в этих рамках, но она старалась изо всех сил. В крошечных палисадниках перед домами и в горшках на окнах расцветали цветы; несколько юных деревьев, уцелевших среди этого вандализма, демонстрировали свои клейкие зеленые листочки. Если они переживут еще несколько сезонов холода и злобы, они смогут вырасти достаточно большими, чтобы в них начали вить гнезда птицы. Ничего экзотического – в лучшем случае шумливые скворцы. Но они смогут обеспечить тень в летнюю жару и места, куда луна сможет присесть, если вы выглянете из окна своей спальни как-нибудь ночью. Он поймал себя на том, что думает о таких неподходящих вещах – луна и скворцы, – словно влюбленный подросток. Вернуться обратно было бы ошибкой; это было бы самоистязанием, которое и Шармейн причинило бы боль. Бесполезно идти обратно и извиняться, это только усугубило бы ситуацию. Он позвонит ей, как она и предложила, и попросит ее об одном прощальном обеде. И тогда он скажет ей, правда это или нет, что он постоянно был готов к их расставанию, что он хотел бы видеть ее иногда, и они скажут друг другу «до свидания» в цивилизованной манере, без враждебности, и она вернется к своей жизни, какую бы она ни вела, а он вернется к своей. К Уайтхеду, к Кэрис. Да, к Кэрис.
И внезапно слезы яростно обрушились на него, разрывая его на части, и, ослепленный ими, он стоял посреди незнакомой улицы. Пробегавшие мимо школьники толкали его, некоторые оборачивались, некоторые, видя его страдание, улюлюкали и, убегая, кричали ему непристойности. Удивительно, думал он, но никакое количество издевательств не могло заглушить поток слез.И так он бродил по аллее, прижав руку к лицу, пока припадок не прошел. Казалось, вместе с этим взрывом эмоций от него отделилась какая-то часть. Эта отделенная часть смотрела на его скулящее "я" и покачивала головой, сочувствуя его слабости и запутанности. Он терпеть не мог плачущих мужчин, это приводило его смущение, но сейчас он не чувствовал во всем этом противоречия. Он был потерян, и это было все, потерян, и ему было страшно. Было из-за чего плакать.
Кончив рыдать, он почувствовал себя лучше, хотя все еще дрожал. Он утер лицо и постоял в тихой заводи переулка до тех пор, пока снова не обрел свое спокойствие.
Было четыре-сорок. Он уже побывал в Холборне и забрал клубнику; это было его первое дело, которое он сделал по приезде в город. Теперь, когда это сделано и он повидал Шармейн, остаток вечера и ночь простирались перед ним, суля немало удовольствий. Но он почти потерял весь свой энтузиазм для ночных приключений. Скоро откроются пабы, где он сможет влить в себя пару виски. Это поможет ему избавиться от судорог в животе. Может, это снова подогреет его аппетит, но он сомневался в этом.
Чтобы убить время до открытия, он побрел к территории торгового центра. Он был открыт за два года до того, как его посадили – бездушный кроличий садок с белой крышей, пластиковыми пальмами и яркими магазинчиками. Теперь, почти десять лет спустя, он выглядел так, словно вот-вот разрушится. Он был весь покрыт граффити, его коридоры и лестницы были замусорены, многие магазины закрылись, другие же настолько лишились своего очарования или клиентуры, что для их владельцев оставалась только одна возможность – поджечь их как-нибудь ночью, получить страховку и смотаться подальше. Он отыскал небольшой киоск, который содержал одинокий пакистанец, купил пачку сигарет и направил свои шаги в «Затмение».
Бар только что открылся и был почти полностью пуст. Пара бритоголовых играли в дартс; в углу бара что-то отмечали, оттуда доносился несвязный хор «С днем рожденья, дорогая Морин». Телевизор был включен на ранние вечерние новости, но он не мог ничего расслышать из-за шума празднующих, да и все равно ему это было неинтересно. Забрав от стойки виски он сел за стол и закурил. Он чувствовал опустошение. Призраки прошлого, вместо того чтобы вселить в него искру, сделали его члены еще более тяжелыми.
Его мысли блуждали. Разрозненные идеи соединяли разнообразные образы в странные сочетания. Кэрис, он, Бадди Холли. Эта песня, «Пути истинной любви», играющая в голубятне, и он танцует с девушкой в холоде.
Когда он стряхнул этот образ со своих глаз, в баре были новые посетители; группа молодых людей, производивших много шума, в основном, неприятно хохочущих, заглушала одновременно и телевизор и празднование дня рождения. Один из них был явно гвоздем программы – долговязый, весь на шарнирах субъект с улыбкой достаточно широкой, чтобы играть Шопена. Марти потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он знает этого клоуна: это был Флинн. Из всех людей, которых Марти ожидал встретить здесь в числе завсегдатаев, Флинн был самым последним. Марти привстал, когда блуждающий по комнате взгляд Флинна – почти магическое совпадение – упал на него. Марти замер, как актер, который забыл свой следующий шаг, неспособный ни нападать ни ретироваться. Он не был уверен, готов ли он к восприятию дозы Флинна. Затем лицо комедианта залило выражение узнавания, и отступать было уже поздно.
– Иисус, мать твою, Христос, – сказал Флинн. Ухмылка растаяла, чтобы моментально уступить место выражению полного замешательства, затем вернулась – еще более сияющая. – Вы только посмотрите-ка сюда – кто это! – и теперь он уже шел к Марти, раскинув руки в приветственном объятии, самый громкий рубаха-парень, когда-либо живший на земле.
– Черти гребаные! Марти! Марти!
Они наполовину обнялись, наполовину пожали руки. Это было затруднительное воссоединение, но Флинн сыпал шутками с мастерством продавца.
– Ты знаком? Со всем народом. Со всемнародом!
– Привет, Флинн.
Марти чувствовал себя как бедный родственник перед этой неутомимой машиной радости с ее колкостями и красками. Улыбка Флинна теперь устойчиво сидела на месте и он вел Марти по бару, представляя ему круг своей аудитории (Марти уловил только половину имен и никого не запомнил в лицо), затем все получили по двойному бренди, в честь возвращения домой Марти.
