Растопырилась, закрывая небо, огромная лапа с пучками грязно-белой шерсти между жёстких кожаных подушек, и когти, казалось, цепляли деревья на краях поляны. Стукнул в уши, разлетаясь, беспорядочный шум — голоса и рычание, что-то треснуло под спиной с костяным звуком, кто-то завыл, — и лапа дёрнулась вбок, а вместо неё брызнула на лицо Меру кровь, мазнул по глазам кусок надорванной шкуры.
Меру, выгибаясь и дёргая правой рукой, повернулся, быстро, червем, подобрав к животу ноги, перекинул через себя левую руку и смог ухватить толстое древко. Кот наваливался, наверное, смертельно раненный охотниками, но Меру это не помогло, потому что, пока зверь умрет, он успеет убить, а размаха нет никакого, и над ухом, в которое капает горячая слюна, раскрыта огромная пасть, жаркая, как день. Провести под брюхом руку с намертво схваченным копьем и размахнуться сбоку, попасть в толстую шею, отталкивая. Чтоб клыками в траву, а не в голову…И всё это — до следующего вдоха.
Меру потащил копьё, перед глазами замелькали чёрные весёлые круги, выдох длился и ещё не кончился, но он уже понимал — не успеет. Туша зверя валилась сверху, и охотник, поворачиваясь обратно, снова лежал на спине и видел над собой пасть, клыки и пещеру нёба с красными складками потолка. Увидел вдруг себя, маленького под этой жаркой крышей, идущего внутрь, в глубину, где смерть.
— Проси, — сказал голос внутри головы.
— Не успею… — отвечая, подумал Меру.
— Проси! — слово распухло, кинулось из головы наружу, и сбоку заорал второй охотник, тот, что воткнул свое копьё в кота и надорвал жёсткую шкуру:
— Проси Владык, Меру!
— Проси-проси-проси, — шуршала трава, и этим же словом кололи спину прошлогодние стебли.
И даже красная бездонная пасть, проглатывая рычание, выгрохотала языком не человека:
— Проси!
Меру открыл свою пересохшую пасть навстречу зверю и закричал туда, в глубину валящейся на него смерти, пахнущей гнилым мясом:
— Жизни прошу, Владыки!
И начал следующий вдох, последний для него или первый в продолжении жизни.
— Получиш-шь… за своих женщин…
— Да!
Вдох длился, воздух обжигал горло, а пасть наверху не остановилась, но рядом с ней показалось хмурое небо, сперва маленьким куском, побольше, и вот уже нет ничего: только круглые облака и синие просветы. Лёгкие Меру разрывало от воздуха, из которого ушёл в сторону запах зверя, он лежал теперь рядом, и Меру слышал кожей, как толчками бьёт ему на руку горячая кровь. А ногу щекочет шерсть, когда огромный старый кот дёргается, умирая.
Всего три вдоха и выдоха лежал Меру, пока сквозь чёрные круги перед глазами не стали видны мечущиеся фигуры охотников, размахи копий, шевеление метёлок травы над головой. И после пришла боль пополам с радостью. Неподвижная рука полна огня, что лезет по ней змеёй к голове и сердцу. А сердце, размахиваясь, стукает — живой, живой, живой!
Сдерживая стон, Меру сел, всё так же держа копье побелевшими пальцами левой руки. Правая висела, корябая землю чужими пальцами. Охотники, выросшие до неба, двигались около зверя, деловито добивая, древко копья торчало из окровавленной глазницы. Младший присел на корточки перед Меру, в руках держал ветку для лубка и полоски коры. Молча стал прикладывать к перелому, показывая, надо придержать ветку, пока он привяжет.
Меру сглотнул, хотел сказать что-то, рассмеяться. Но изнутри вдруг поднялось чёрное облако и стало словами в голове «я попросил…». И он тоже молча прижал к руке широкую ошкуренную ветку, придавил ею боль. Охотники отводили глаза. Перебрасывались словами, связывая мохнатые лапы зверя, готовя жердины. Меру никто не сказал ни слова.
После стояли кружком, положив руки на плечи друг другу, смотрели на корни травы и повторяли слова благодарности Большому Охотнику, подарившему добычу. Там, где стоял Меру, круг был разорван, его правая рука висела, укутанная в лубок и пальмовый лист, а стоящий рядом охотник опустил голову и свою руку не положил ему на плечо.
Когда зверь повис, пришлось подвязать ему хвост, чтоб не цеплялся за корни, и двое охотников приняли на плечи концы жерди, согнувшись от тяжести.
Меру шёл замыкающим, поднимая лицо к моросящему из толстого облака дождю. Ставил ноги, привычно пальцами нащупывая тропу, и перебирал в голове все крики, что слышал за полвдоха до смерти. Его охотники тоже кричали, чтобы просил! А теперь идут молча и отводят от него глаза…
Деревья обступили тропу, свешивая ветки, и концы их трогали покрывало на голове. Лада шла медленно, оглядывалась по сторонам, но, спохватившись, боясь отстать, смотрела на спину мастера, по которой змеёй двигался позвоночник, и лопатки сходились и расходились, когда он поднимал укутанный щит над кустарником. Под ногами то разъезжалась мокрая глина, то пружинил дёрн, а впереди, невидимый за деревьями, плескался шум человеческой жизни — голоса, смех детей, лай собаки, крики петухов. Справа вдруг распахнулась поляна, сбегающая к жёлтому песку, и за полосой его — серая речная вода, подёрнутая свинцовым блеском. День наступал беспокойный, переполненный плотными облаками и тучками, быстро катящимися по яркой синеве неба. От теней вперемешку с полосами солнечного света резало глаза.
Столько всего хотелось увидеть, услышать и хоть что-то понять, придерживая одновременно подол (Лада боялась: вдруг наступит, и всё наверченное на неё слетит на землю), что оставалось лишь отмахнуться от подробностей и просто идти, ступая по мягкой глине, держась глазами за смуглую спину идущего впереди мужчины.
Мелькая среди мокрых кустов, коричневые дети блестели глазами и зубами, делали рты кругло, удивляясь. Заметив, что смотрит, остановились, хихикая и дёргая друг друга за одежки. И после всё время слышался позади их топот и сопение.
Река проплыла справа, у воды — фигуры женщин, согнутых над корзинами. И снова — частые деревья, а шум всё ближе, и вот деревья разошлись в стороны, отпуская идущих, и они оказались на утоптанной площадке, окружённой заборами из гнутых жердей. За ними — круглые и квадратные хижины из жердей и бревен, заплетённых широкими листьями. Все дома на столбах, и входы, отмеченные распахнутыми плетёными дверцами на маленьких верандах, имели грубо сделанные лесенки в несколько ступеней. Под хижинами копались куры, поросенок бросился под ноги, визжа. Мастер, не оглядываясь, пересекал площадь, и Лада, под смех детей, шла за ним к длинному забору, за которым хижины толпились, смыкаясь стенами, и были крыты ровными вязанками тростника.
У раскрытых жердяных ворот переминались с ноги на ногу коричневые мужчины, пёстро украшенные поверх покрывал перьями и раковинами. Двое. Мастер, подойдя, коснулся лба и сердца свободной рукой, сказал:
