Кора стояла в той же позе, в какой застыла, когда хлопнула дверь. Держала рукой ветки у тропы, не чувствуя, что подол промок насквозь, и слушала, кусая губы от напряжения. Но ни голосов, ни движения — тихо. Потопталась ещё, отмахиваясь движениями головы от дальнего шума из деревни, что мешал слушать, но, когда на тропе показались женщины с корзинами, идущие к реке, вздохнула и пошла в их сторону.
— Что смотришь? — Лада выпрямилась и опустила руку с гребнем. Акут закрыл рот, отвёл глаза.
— Тут болит и тут, — она потрогала лицо у брови и на скуле, — в твоем тазике даже не видно, может, синяк. И вообще, что я в этой простыне, а под ней — голая.
Села на пол, кутаясь в плащ, положила гребень рядом. Волосы свисали вдоль лица прямыми светлыми полотнами, концами касались замусоренного пола. Широкие листья, настеленные поверх жердей пола, зашуршали, и перед опущенными глазами Лады показались грязные ноги мастера с редкими чёрными волосами на суставах пальцев. По большому пальцу ползла маленькая гусеница. Лада зажмурилась и отвернулась. Съёжилась, когда он провёл руками по её плечам и приподнял, ставя на ноги. Заговорил тихо, цепляя слова одно за другое, а длинные пальцы развязывали узел плаща на груди. Лада потянула тряпье на себя, но он возвысил голос и дёрнул. Она выставила вперед руки, ощерясь кошкой, но Акут уже оборачивал цветную тайку вокруг её тела. Подталкивая, подтягивал то там, то здесь, перекручивал, протыкал ткань деревянной шпилькой, укутывал плечи и, наконец, отступив на шаг, накинул свободный край на светлые волосы. Лада стояла запелёнутая, как кукла, но шевелила тихонько руками и плечами, чувствуя — ничего не мешает, всё как надо, не сваливается. Сделала шажок, подхватывая край длинного подола, расписанного цветными извивами, так, будто всю жизнь носила такое. Посмотрела на Акута, который присел на корточки перед ней, прижимая руки к груди и потом, разведя, одной рукой коснулся пола, другой показал на дырявую крышу:
— Пусть Большая Мать светит на твои волосы и грудь, женщина моря, и пусть Большой Охотник каждую ночь приносит тебе в подарок сны. Ты красива, как ветка в росе. Пойдём, скоро ты станешь моей женой, и никто не обидит тебя. Никогда.
— Спасибо, красиво, — ответила Лада на непонятую речь. И тоже, прижав руки к груди, коснулась одной лба, а другой указала на крышу.
Акут кивнул. Взял со стола увязанный в тряпки щит и открыл дверь в солнце. Не оглядываясь, сошёл по неровным жердяным ступеням. Лада помедлила, глядя на его макушку, освещённую утренним солнцем. А потом, вдохнув влажного воздуха, в котором речная вода путала запах с цветами, подхватила рукой подол и пошла следом.
Охотник, идущий впереди, не видел веток, что свисали, касаясь лица. Они расплывались перед глазами в прозрачные пятна, не мешая смотреть на редкие метины, оставленные дикой кошкой. Глубокая точка от когтя в глинистом пятне на краю щётки травы, шерстины на нижних ветках, почти неотличимые от паутин, но короткие, и отблеск на них рыжеватый, а не прозрачный; нарушенный порядок тонких стволиков в гуще кустов: все вверх, к солнцу, а там, где прошёл зверь, — покосились еле заметно.
И запах… Посреди пряного месива — глина, насекомые, птичий помёт у гнезда, раздавленные плоды, полянки травки-едуки, мокрые листья, пот на коже охотников, — еле слышно веет теплым мускусом живого тела в солнечной шкуре.
Краем глаза видя свои коричневые колени и под ними растопыренные пальцы ног, мелькающие шагами, Меру думал: хорошо, что выдержал без трубки, теперь у Онны будет не две, а три солнечных шкуры. В положенный срок Оннали заберёт их с собой на приданое. Но о том пусть думает жена, а у Меру — охота.
Охотники позади переговаривались тихо. Меру хмурился, но молчал и шёл вперёд. Он любил охотиться один, но дожди вот-вот начнутся и, если кошка нападёт, кто разыщет раненого в сплошной воде, текущей с неба?
Меру знал, куда ведёт людей, и следы на зелени тоже говорили, — кошка вернулась к логову, семья ещё не ушла. Пахнет самец, тот самый большой мужчина с провисшим животом, способный в одиночку сожрать антилопу. У него морда в шрамах и порвана одна ноздря, а лапа величиной с человеческое лицо. Одна его шкура может покрыть весь пол в спальне. Но не отдаст он её просто так.
Когда поредевшие деревья открыли поляну, Меру стал ступать медленнее, задерживая ногу на весу и шевеля грязными пальцами, — ступня, как животное, сама искала, куда себя поставить без шума и крепко. Идущий следом тоже пошёл медленнее, обдавая потную спину Меру горячим дыханием, и тот снова свёл брови и перекосил рот, да так и оставил лицо сведённым в гримасу под белыми и зелёными полосами раскраски, забыл о нём.
Вот он, старый мужчина-кот, его плечи видны на другом краю поляны, где грозой выворотило дерево, а его женщина, подрыв глубже, устроила там нору. Кот стоит в высокой траве, лицо его раскрашено такими же полосами, как у Меру, только коричневыми и золотистыми. И глаза у него цвета бешеной воды у чёрных скал. Одно ухо повернуто в сторону охотников, Меру видит пещерную глубину уха, утишает дыхание, пуская его листом по воде — еле-еле, только чтоб сердце не остановилось…Сейчас, заведя руку за спину, пальцами показать охотникам, пора начинать: пара в обход поляны в одну сторону, пара в другую, а две пары и Меру, всего — рука, — медленно пойдут через густую траву прямо на зверя, готового убивать. Охотники знают, как скрадывать зверя, а кошки раз от разу забывают. Потому умирают чаще, чем люди.
Сделав знак, Меру пошел, пригибаясь в густой траве, уже не видя кота, но чувствуя мускусный запах его нутра и запах согретой ярким днём шерсти. Перед глазами толстые стебли, чуть покачиваясь, постукивали друг о друга. Надо пройти почти всю поляну. Ветер дул со стороны зверя, потому, когда кот выскочит на охотников, он не должен почуять их и свернуть в сторону. Хотя лесные коты редко сворачивают. Их женщины дерутся, только если спасают детёнышей, а коты-мужчины не упускают случая показать клыки и когти.
Ступни колола старая трава, гниющая плотным ковром. Над головой шуршали метёлки, собранные из светлых перышек. Волосы охотников покрыты серой глиной, полосами, чтоб головы их не казались чёрными пятнами среди рыжей и зелёной травы…А шкура старого негодяя хороша. Пусть скорее Онна выделает её. Меру завалит жену на мягкую шкуру. Не раз и не два раза. Пока ещё кругла шеей и плечами, и бёдра у неё качаются при ходьбе.
Меру поставил ногу ещё раз, отвёл левой рукой два сухих толстых стебля очень плавно, снова шагнул. И, лёжа на спине, ещё без боли в сломанной правой руке, рядом с которой воткнулось в дёрн короткое копьё с тяжёлым кремниевым наконечником, вспомнил мелькнувший длинной дугой солнечный свет в коричневых пятнах — один вдох назад.
