и земли в истоках Белого Нила. Итак, я решил подвергнуть философскому осмыслению привычки, жизнь и ремесло мусорщиков.
Труд этот был неприятным и тяжким и не обещал сколько-нибудь достойной награды. Но, несмотря на все доводы рассудка, во мне возобладало упрямство, и я взялся осуществлять свой замысел с таким пылом, который вряд ли бы сопутствовал мне в ином начинании, сулившем какую-либо выгоду.
Как-то в конце сентября, после полудня, я забрался в святая святых города праха. Место это явно служило обиталищем многим шифонье, так как в нагромождениях мусора, высившихся вдоль дороги, наблюдалась определенная упорядоченность. Я миновал эти застывшие наподобие часовых холмы, намереваясь проникнуть дальше, к самым истокам свалки.
По пути я заметил мелькавшие то тут, то там за горами отбросов силуэты, – видимо, местный люд с интересом наблюдал за чужаком. Я словно бы странствовал по маленькой Швейцарии, и тропа извивалась так, что за поворотом уже не видно было того, что осталось позади.
Наконец я вышел к некоему подобию городка, где обитали шифонье. Там виднелось множество лачуг – такие встретишь в отдаленных уголках Аллановой топи: незатейливые хибары с плетеными, обмазанными грязью стенами и крышами из никуда не годной соломы. В подобные жилища не хочется заходить, и даже на акварели смотрятся они живописно, только если их намеренно приукрасить. Посреди городка высилось одно из самых странных сооружений (назвать его домом язык не поворачивался), какие мне когда-либо доводилось видеть, – огромный старинный шкаф, колосс родом из будуара времен Карла VII или Генриха II, который приспособили под жилье. Двери стояли нараспашку, открывая внутренности шкафа взгляду стороннего наблюдателя. В одной половине было устроено некое подобие гостиной (четыре на шесть футов), и там вокруг угольной жаровни сидели, покуривая трубки, шестеро стариков-солдат времен Первой республики в изорванных и изношенных до дыр мундирах. Судя по всему, люди они были пропащие, как говорят французы, отъявленные mauvais sujet [8]: их мутные взоры и безвольные подбородки выдавали пристрастие к абсенту, в глазах застыло измученное выражение, свойственное опустившимся пьяницам, а еще затаенная ярость, которая с невероятной силой пробуждается после попоек. Во второй половине шкафа, сохранившейся в своем первоначальном виде, остались с былых времен шесть полок, вот только каждую из них заузили вдвое и превратили в койку, застелив тряпьем и соломой. Шестеро героев, обитавших в шкафу, с любопытством уставились на меня. Пройдя чуть вперед, я оглянулся и заметил, что они о чем-то шепчутся, склонившись друг к другу. Мне это совсем не понравилось, ведь место было весьма безлюдным, а внешность стариков – поистине злодейской. Но я не видел причин бояться, а потому отправился своей дорогой, все дальше и дальше углубляясь в неизведанную Сахару. Тропа изрядно петляла, и, описывая полукруг за полукругом, словно на катке, я скоро перестал понимать, в какой стороне юг, а в какой север.
Пройдя вперед еще немного и завернув за мусорную кучу, еще находившуюся в процессе возведения, я обнаружил старого солдата в потрепанном мундире, сидевшего на охапке соломы.
– Ого! – сказал я самому себе. – А солдат Первой республики здесь в избытке!
И прошел мимо. Солдат ни разу на меня не взглянул – сидел, бесстрастно уставившись себе под ноги.
– Подумать только, до чего может довести суровая военная жизнь! – снова сказал я сам себе. – Этот старик уже не способен на любопытство.
Но, пройдя несколько шагов, я внезапно обернулся – и оказалось, что любопытство еще живо в нем: старый воин, подняв голову, провожал меня довольно странным взглядом. Он походил на тех шестерых героев из шкафа. Заметив, что я смотрю на него, вояка тотчас же опустил глаза. Довольствовавшись фактом его странного сходства с теми шестерыми и не думая больше о нем, я двинулся дальше.
Вскоре мне повстречался еще один старый солдат, чей облик напоминал предыдущих. Он тоже будто бы не замечал меня, когда я следовал мимо.
Близился вечер, и я уже подумывал о том, чтобы вернуться, но, когда оборотился назад, увидел перед собой сразу несколько тропинок, вившихся между сорными кучами, и не смог определить, какая из них мне нужна. Мое недоумение мог бы разрешить какой-нибудь прохожий, подсказав дорогу, но вокруг не было ни души. Я решил пройти еще немного вперед, надеясь встретить кого-либо, кроме старых солдат.
Одолев пару сотен ярдов, я нашел то, что искал: передо мной стояла лачуга, похожая на виденные ранее хижины, только вот предназначалась она не для жилья. Три стены прикрывала крыша, а четвертой – передней – не было вовсе. Разбросанный вокруг лачуги мусор наводил на мысль, что в ней разбирают находки. Внутри сидела согбенная морщинистая старуха, и я подошел спросить у нее дорогу.
При моем приближении старуха поднялась и, услышав вопрос, тут же завела со мной разговор. Мне подумалось, что здесь, в самом средоточии Королевства Праха, можно разузнать подробности об истории парижских тряпичников, причем у одной из старейших обитательниц этого места.
Я принялся расспрашивать старуху, и она поведала много интересного: она была одной из тех «вязальщиц», которые во времена революции каждодневно сидели перед гильотиной, и принимала участие в событиях наравне с другими женщинами, прославившимися тогда своей жестокостью.
– Но мсье, верно, устал стоять, – сказала она вдруг, смахнула пыль с колченогого старого табурета и пригласила меня присесть.
Мне по многим причинам не хотелось садиться, но бедняжка вела себя так вежливо, и я не желал ненароком обидеть ее отказом, к тому же беседовать с очевидицей взятия Бастилии было крайне интересно, так что я сел, и разговор наш продолжился.
Спустя некоторое время из-за угла хибары вышел старик, еще более согбенный и морщинистый, чем моя собеседница.
– А вот и Пьер, – сказала она. – Если мсье пожелает, у Пьера в запасе много историй, ведь он участвовал во всем, начиная со взятия Бастилии и заканчивая битвой при Ватерлоо.
Я попросил старика присесть, тот опустился на другой табурет и погрузился в воспоминания о
