Но, даже выглянув в сад, я спасения не сыскал. Скорее наоборот – углубил смятение и страх, владевшие мною. На озаренной лунным светом скамейке у заросшей садовой дорожки, неподалеку от заброшенного колодца, я увидел женщину. Она сидела, благочестиво сдвинув колени вместе, и смотрела куда-то вверх, туда, где кроны старых деревьев переплетались, образовывая что-то вроде купола, не пропускающего ни фотона. Слабый ветерок чуть заметно шевелил светлые волосы сидящей, как будто робко гладил, наслаждаясь их мягкостью и шелковистостью. Одетая в длинное серое, безукоризненного покроя, платье с белым кружевным воротничком, она как будто не замечала, что его подол утопает в сырой грязной траве, не просохшей после затяжной непогоды, и за долгие годы неухоженности покрывшаяся мхом поверхность скамейки, такая же сырая и скользкая, грозила привести в негодность работу ее портного.
Завороженный увиденным и начисто позабыв о тревожащих меня еще несколько секунд назад переживаниях, я не мог оторвать взгляда от посетившего меня вновь видения, так как в женщине на скамье я моментально, без малейшей доли сомнения, узнал недавнюю гостью моего сна, столь любезно подарившую мне гусиное перо в качестве сувенира и причинившую некоторые неприятности, забыв опорожнить чернильницу.
Миг и вечность, день и ночь, реальность и бред – все смешалось в моем сознании, и я не знал более, чему верить и о чем думать, полагаться ли на здравый смысл или укутаться в кокон сладкого слабоумия, бороться ли за свои идеалы или отринуть последние, бросившись в омут неизвестности. Она была и сном и явью, она страшила и притягивала меня одновременно, я видел ее лишь второй раз и, вместе с тем, знал ее целую вечность. Мир исчез для меня в эту секунду, провалившись в пропасть неизведанного вслед за моими грезами. Я вдруг отчетливо осознал, что все происходящее со мной не было простой случайностью и слепым стечением обстоятельств, начиная с подброшенной мною над географической картой монеты и даже раньше, с тех самых пор, как мной овладела мысль уехать, отказавшись от привычного окружения и образа жизни. Или же так было всегда. Я теперь совершенно точно знал, что моя встреча с этим существом, будь то ангел или бес, была запланирована провидением и потому неминуема, вне зависимости от того, стал бы я ей противиться или нет. В свете сказанного, самым разумным поведением с моей стороны было стороннее созерцание происходящего и невмешательство в промысел высших сил. В конце концов, то, что должно произойти – произойдет и, быть может, окажется не самым худшим для меня…
Женщина повернула голову в мою сторону и смотрела теперь прямо мне в глаза, насколько я мог судить, принимая во внимание расстояние. Ее глаз видеть я не мог, как и не мог почувствовать ее дыхания, но сам облик ее уже приводил меня в особое состояние, сродни трансу, и я знал, что видение не исчезнет, даже если я закрою глаза.
Я просто смотрел на нее, будучи не в силах сократить разделявшее нас расстояние, а она, похоже, до времени не стремилась к этому. Так бывает во время коротких свиданий в тюрьме – толстое клееное стекло между посетителем и заключенным не позволяет ни прикоснуться друг к другу, ни почувствовать тепло сидящего напротив, и даже голос расслышать невозможно без соответствующих приспособлений. И выбор, оставленный пленнику, включает лишь два варианта – дождаться конца срока или же бежать; бежать ради нескольких счастливых мгновений свободы, мгновений радости встречи, конец которым вскоре положит автоматная очередь или кандалы, еще более тяжелые чем прежде.
Кто же в нашем случае пленник, я или незнакомка в сером? Достаточно ли было просто найти дорогу в сад через кишащий неведомыми ужасами дом или же барьер между нами был гораздо более весомым? В том, что я пленник, даже каторжник своих страстей, я не сомневался ни секунды.
Луна начала заметно клониться к горизонту, тени на земле изменили свою форму и раздражающие звуки несуществующего оркестра наконец стихли. Обрушившаяся тишина гораздо лучше гармонировала с ночной прохладой и моим собственным состоянием, нежели продолжавшаяся несколько часов дикая смесь музыки, топота и смеха. Я и не надеялся узреть разъезжающихся гостей, прекрасно осознавая тщетность любых попыток такого рода. Я также знал, что утром не найду ни следа, ни малейшего знака, пригодного в качестве доказательства реальности ночного бала, хотя бы уже потому, что сам бал был нереален. Его попросту не было. Ничто не тревожило толстый слой серой пыли в запертом зале на втором этаже старого серого дома, и паутина, липкой сетью опутавшая все вокруг, осталась нетронутой. Сей факт даже не требовал проверки, ибо был очевиден.
Вот и незнакомка, бывшая этой ночью моей безмолвной собеседницей, поднялась с поросшей мхом скамейки, не оставив, как и можно было ожидать, никакого отпечатка на природной желто-зеленой, как сегодняшняя луна, губке; и последняя не пометила влажным пятном ее чудесное светло-серое платье, что меня уже совершенно не удивило. Чуть покачивая бедрами, женщина медленно пошла в противоположную от дома сторону, в направлении проложенной мною недавно ведущей к реке тропинки и, не оборачиваясь более, скрылась в ее темноте. Я не знал, зачем она пошла на берег в довольно промозглую майскую ночь, что надеялась она найти у черной реки или от кого скрыться в густом мраке, но что-то подсказывало мне, что, по крайней мере, купание точно не было ее целью. А, быть может, она и есть та самая русалка, что использовала лежащий на берегу камень в качестве трона, с которого она производила надзор за вверенным ей ее отцом, королем глубин, участком водного пространства и откуда пела свои протяжно-жалобные русалочьи песни? Или, по желанию, начитывала стонущим речитативом свои подводные молитвы…
Тоже мне, сказочник… Русалка, в силу наличия рыбьего хвоста, натурально не могла бы развлекаться прогулками по нашему с Кристианой саду, надзор за которым в ее полномочия, полагаю, не входил.
Я по привычке паясничал и балагурил, доказывая самому себе, как легко и безболезненно я воспринимаю разворачивающиеся вокруг меня любые невероятные события, пусть даже и с явно дьявольским душком. Если именно этого так страшились аборигены, то их ужас перед этим домом был крайне преувеличен. По моему мнению, пара-тройка бессонных ночей вкупе с созерцанием столь прелестных персонажей не должны были вызывать подобные неадекватные реакции взрослых людей, не обремененных теперь уже нежной наивностью детства. Истории, подходящие для вразумления и подчинения собственной воле до поры неразумных, грезивших волшебными сказками, отпрысков, были совершенно непригодны для суеверного закулисного перешептывания их родителей, которое, тем не менее, настойчиво практиковалось в этой сошедшей с ума деревне.
