Беккер пожал плечами:
— Я согласен. Возможно, посмотрю для тебя архивы некоторых газет. Вдруг что-нибудь найду. Звякну тебе через пару дней.
— Прекрасно, очень тебе благодарен. Ты знаешь, как выйти.
Услышав стук захлопнувшейся двери, Джим повернулся к Кэрол и улыбнулся:
— Наконец-то! Он ушел.
Она рассеянно кивнула.
— Милая, что случилось?
Лицо Кэрол сморщилось, глаза наполнились слезами. Она расплакалась. Джим бросился к ней и схватил ее в объятия. Кэрол чувствовала себя такой маленькой и хрупкой в его сильных руках.
— Мне показалось, что я беременна, но нет, — сказала она, всхлипывая. Он крепко держал ее и, как ребенка, покачивал из стороны в сторону.
— О Кэрол, любимая, не принимай это так близко к сердцу. У нас еще полно времени. Теперь у нас нет другого дела, кроме как дать миру маленькое существо, чьи ножки будут топотать по этому старому большому дому.
— А вдруг этого никогда не будет?
— Будет!
Джим повел ее к входной двери. Ему невыносимо было видеть ее несчастной. Нежданно свалившееся богатство не стоило и гроша, если Кэрол несчастлива.
Он поцеловал ее.
— Пошли. Заберемся в нашу собственную постель в нашем собственном маленьком доме и займемся домашним заданием.
Она улыбнулась сквозь слезы.
— Так-то лучше!
Понедельник, 4 марта
Брат Роберт преклонил колени на холодном, посыпанном рисом полу у окна и прочитал про себя утреннюю молитву. Закончив, он не поднялся с колен. Окно выходило на восток, и брат Роберт смотрел на светлеющее небо.
Зло становилось все сильнее. С каждым днем оно все больше погружало его душу во мрак. И исходило оно, казалось, с востока, откуда-то с Лонг-Айленда. Мартин объехал с ним на машине весь остров, но брат Роберт не смог точно определить, где находится его источник. Чем ближе он к нему оказывался, тем расплывчатое тот становился, пока брата Роберта буквально не поглотила какофония Зла.
Знак, Подай мне знак, Господи, укажи мне, кто это, покажи мне врага твоего.
И что же тогда произойдет? Как будет он сражаться с Сатаной во плоти?
Ты научишь меня, Господи?
Он просто молился, у него не было плана борьбы, не было стратегии. Он не умел разрабатывать операции. Он был не генералом, а монахом, предающимся медитации, ушедшим от мирских забот, чтобы стать ближе к Богу.
Прости мою дерзость, Господи, но, может быть, Ты ошибся, избрав меня поводырем этой паствы? Бремя велико, а плечи мои слабы.
Возможно, он не до конца отрекся от всего мирского. Он постился, молился и работал на монастырских землях, но он все еще хотел знать.
Страсть к знанию побудила его обратиться к самому Верховному аббату с просьбой разрешить ему отправиться на поиски других монашеских орденов, чтобы составить их перечень. Не бенедиктинцев и подобных им известных орденов, а меньших численностью, менее известных, могущих дать что-то новое монашеству в целом.
Ему было позволено отсутствовать два года, но он превысил этот срок. Его путешествие по странам мира оказалось бесконечно увлекательным. Он встречался с несколькими братствами орфиков и с пифагорейцами в Греции. Он нашел остатки братства иудейских мистиков и анахоретов на Среднем Востоке и даже трех столпников, предававшихся аскезе на каменных столбах в пустыне Гоби. На Дальнем Востоке он изучал разного толка буддийские монашеские секты, а в Японии встречался с последними двумя уцелевшими членами ордена монахов, исповедующих служение Богу путем нанесения себе увечий.
Он выполнил свою миссию. Составленный им перечень монашеских орденов и описание их образа жизни были уже самыми полными в мире, но ему этого оказалось недостаточно, он пошел дальше. Его влекли слухи о темных тайнах, похороненных в древних развалинах и в запретных книгах. Он вел раскопки в этих развалинах и прочитал некоторые из древних мистических книг.
И навсегда стал другим.
Он больше не жаждал знаний. Он мечтал вернуться в свое аббатство и спрятаться от всего мира и от того, что узнал.
Но этому не суждено было свершиться. Перемены, происшедшие в нем, привели его сюда, к католикам-пятидесятникам. Тайны вот-вот должны были раскрыться, и он чувствовал, что Господь хочет его присутствия там, где это произойдет.
Но окажется ли он в силах ответить на брошенный ему Злом вызов? Ни его детство на ферме в Реми, ни зрелые годы в монастыре ордена созерцателей не подготовили его ни для чего подобного.
— Тебе еще нравится группа «Джефферсон эйрплейн»? — спросила Кэрол, сидевшая в большом кресле в библиотеке Хэнли. Она уже привыкла считать это кресло своим.
Сегодня с утра она чувствовала себя лучше. Джим был так нежен, когда прошлой ночью они занимались любовью, шептал ей такие чудесные слова, что она перестала чувствовать себя никудышной женщиной, которая не способна иметь детей. Она взяла с собой в особняк пару пластинок Лауры Найро, и теперь из скрытых колонок стерео доносился чудесный голос и изысканные стихи, делая большой особняк немного более похожим на обитаемый дом.
Впрочем, ее так же тошнило, она чувствовала себя такой же разбитой, как с недавнего времени всякий раз по утрам. Очередной кошмар с морем крови этой ночью тоже не улучшил ее состояния.
С ней творится что-то непонятное. Утром она решила, что договорится с доктором Альбертом о полной проверке. Если он ничего не найдет, она пойдет к гинекологу и по-настоящему займется упорядочением своих месячных.
Но сейчас она выбросила из головы все неприятные мысли, удобно устроилась и стала читать отдел «Искусство и свободное время» во вчерашней «Санди таймс». Она только теперь добралась до него. Джим заставил ее позвонить на работу и сказаться больной, так как с самого утра она чувствовала себя усталой.
Он хотел, чтобы она вообще оставила работу. Им, мол, теперь не нужны эти деньги, так зачем ей тащиться каждое утро в больницу? Убедительно и логично, но Кэрол не хотела уходить. Не сейчас. Не раньше, чем у нее появятся дети, чтобы сидеть с ними дома. А пока в больнице есть люди, которым она нужна. Такие, как Додд.
Кэй позвонила ей утром из больницы и сказала, что Морин Додд согласилась взять отца к себе. Она заберет его завтра. Эта новость сделала утро счастливым для Кэрол.
— «Джефферсон эйрплейн»? — переспросил Джим, входя в комнату и жуя. В одной руке он держал наполовину съеденное яблоко, в другой — один из дневников Хэнли. Он с самого утра только и занимался тем, что копался в этих дневниках. — Я равнодушен ко многим из их новых композиций. Почему ты спрашиваешь?
