Вера остановилась перед дверью матового стекла, проход за которую охранял дюжий мужчина в расцвете лет, в белом халате, внимательно изучавший журнал «Playboy».
– Вы к кому? – спросил мужчина, откладывая журнал.
– К Величко, – сообщила Вера.
– Вас ждут?
Вера несколько замялась, но тут же уверенно кивнула.
Молодец в белом халате внимательно осмотрел Веру. В ответ та выдала ослепительную улыбку. Улыбка, видимо, удовлетворила молодца, поскольку он нажал какую-то кнопку, и дверь с мягким шорохом распахнулась.
– Девятая палата, в самом конце коридора, – сообщил страж.
Вера вновь призывно улыбнулась и проскользнула внутрь.
Коридор в свете невидимых ламп, чей свет отражался от только что протертого белоснежного кафеля, которым от пола до потолка были выложены стены, сверкал, как пасхальное яичко. Здесь даже запах был не заурядно больничный (смесь ароматов хлорки и прокисшей пшенной каши), а благоухало какими-то цветами, не то сиренью, не то жасмином.
Вера подошла к шикарной итальянской двери с номером девять и остановилась, словно размышляя, что делать дальше. Однако нерешительность, особенно в последнее время, была несвойственна нашей героине, и поэтому она уверенно толкнула дверь и вошла в палату.
Никогда в жизни (не считая пребывания в дурдоме) Вера не лежала в больнице, однако хорошо себе представляла убранство больничных палат. Она вспомнила мать, три года назад лечившуюся в онкологии. В палате имелось пять коек, причем одна стояла посередине. На койках пребывали страдалицы. На допотопных тумбочках навалом лежали газеты, замусоленные книги и апельсины. Тут же, у изголовий, сидели посетители. Лица у большинства были исполнены дежурной скорби, однако некоторые страдали всерьез. В палате стоял гул от голосов, но никого это не смущало. Каждый посетитель был замкнут только на своем больном и на других ходоков не обращал никакого внимания.
Здесь же все выглядело иначе. Павел Борисович возлежал на роскошной двуспальной кровати под верблюжьим одеялом в белоснежном пододеяльнике и, казалось, утомленно дремал. Приглушенно мурлыкал телевизор, под потолком бормотал кондиционер. На полу имелся коврик приятной расцветки, чтобы, значит, ножкам не было зябко, а на изящном столике стояла хрустальная ваза с белыми игольчатыми астрами.
Комфорт казался полным.
Услышав звук открывшейся двери, главный редактор отверз очи, но в первый момент Веру не узнал. Он недоуменно сложил ротик сердечком и близоруко уставился на нежданную гостью. Однако очень скоро Павел Борисович распознал в посетительнице ту, по чьей милости он и оказался на больничной койке. Глаза его начали выкатываться из орбит, ротик из сердечка трансформировался в литеру «О», и страдалец хотел уж было завопить благим матом, но подскочившая к кровати Вера нежно прикоснулась к его рту своей ладошкой.
– Тише, – пропела она. – Тише, дорогой!
Крик застыл на губах Павла Борисовича. Глаза его выпучились, как у несчастной кошки, которую вешают злые мальчишки, на узком лобике выступили капли пота, крупные, как виноградины сорта «Изабелла».
– Не нужно кричать, – вкрадчиво произнесла Вера. – Никто вас обижать не собирается. Я здесь не затем, чтобы справляться о вашем здоровье…
– Вы… Ты… Как ты посмела…
– Посмела вот. – Вера присела на стул, стоявший в изголовье кровати, и тяжко вздохнула. – Повторяю: я пришла не вымаливать прощения, не склоняться к вашим стопам в надежде на милосердие. Нет! Я пришла не затем!
Павел Борисович ошеломленно взирал на визитершу.
– А побеспокоила я вас затем, чтобы объясниться…
– Чего?!
– Объясниться в своих чувствах. Дело в том, что я вас люблю.
Мы уже немного рассказывали о Павле Борисовиче, но говорили в основном о роде его занятий, а вот личной жизни достославного господина Величко пока не касались. А рассказать о ней все же придется. Хотя Павлу Борисовичу стукнуло уже тридцать пять, он до сих пор не был женат. Причины этому имелись следующие. Во-первых, бурная общественная деятельность. Она, конечно же, отнимала порядочно времени. Собрания, заседания, митинги и конференции предполагали отречение от семейного очага. Ну, если и не полностью, то хотя бы частично. А во-вторых, господин Величко был сызмальства подвержен тому, что называется «грехом Онана». Конечно, подавляющая часть рода человеческого занимается тем же, и, слава богу, пока что население Земли не вымерло. Люди растут, женятся, заводят детей… Но Павлуше, как ласково называла его матушка, вполне хватало чувственных отношений с левой рукой. Когда Павлуше стукнул двадцать один год, родители решили его женить. Подобрали невесту, девицу их круга, дочку директорши ювелирного магазина «Сапфир», черноволосую кривоногую девицу с низким лбом, бледным личиком и носом «уточкой». И все было уже слажено, однако в последний момент девица бежала, что называется, «из-под венца» с неким не слишком молодым таксистом. Павел не особенно расстроился, однако это обстоятельство, по-видимому, загнанное глубоко в подсознание, действовало на него из этого самого подсознания, заставляя нажимать на пирожные «Наполеон» и еще интенсивнее предаваться пагубной страстишке.
Тут нужно отметить: дамы сквозь жизнь Павла Борисовича все же проходили. Однако связи эти были совсем необременительны и касались, как правило, подчиненного ему женского персонала. Говоря по-простому, Величко занимался любовью исключительно с собственными секретаршами – конечно, только с теми, которые шли ему навстречу. Это было, в общем-то, приятно (хотя и не шло ни в какое сравнение с мастурбацией), удобно, а главное, подтверждало его мужской статус.
До сих пор в любви господину Величко еще никто не объяснялся, да он считал, что подобного в природе и не существует. И вот на тебе! Природа оказалась посрамлена.
– Чего-чего?! – переспросил донельзя изумленный Павел Борисович.
– И давно, – сообщила Вера. – Еще с первых дней моей работы в редакции.
– Чего?!!!
– Почему, Павлуша, ты все время чевокаешь? – очень мягко поинтересовалась Вера. – Девушка тебе в самых сокровенных чувствах признается, а ты «чего да чего?».
– Ты меня искалечила, – озадаченно произнес Величко. Обращение «Павлуша» пробудило в нем смутные воспоминания о детстве, даче, качелях, с которых он свалился… о маме.
– Искалечила? – изумилась Вера. – В каком месте, где?
– Челюсть вывихнула…
– Может, и вывихнула, но маленько, еле-еле… Ты же сейчас говоришь вполне нормально, разве что несколько косноязычно. А знаешь, почему я на тебя набросилась?
– Ну, почему?
– Не выдержала наплыва чувств. Как увидела, так и бросилась…
