Что за оказия с его лицом?
Дважды уже приходил заказчик в мастерскую, дважды позировал мейстеру Рембрандту, но все наброски, сделанные углем и свинцовым карандашом, никуда не годились. Рембрандт смотрел на них и горестно вздыхал. Никакого сходства! Больше того, казалось, что на всех набросках изображены разные люди. Лицо заказчика ускользало, словно у него вовсе его не было, или, наоборот, у него было множество лиц и заказчик менял их, как карнавальные маски.
Что за оказия!
Непременно нужно выполнить этот заказ, ведь пятьсот гульденов – это очень большие деньги…
Рембрандт вспомнил о своих долгах и снова вздохнул.
Кто-то из знакомых спросил, почему у всех людей на его картинах такие грустные лица.
– Они не грустные, а озабоченные! – ответил мейстер Рембрандт. – Они озабочены безденежьем!
Он и сам не понимал, как умудрился потратить за несколько лет так много денег – и тех, что заработал за первые, удачные годы в Амстердаме, и тех, что принесла ему Саския. Конечно, он привык платить, не считая – особенно за красивые, редкие вещи, которые приносили ему антиквары. Но ведь он – художник, мастер, и эти редкости нужны ему, чтобы украшать ими свои картины…
Тут он вспомнил, что старый торговец Авраам из еврейского квартала предлагал купить замечательный мраморный бюст. Подлинный антик… Авраам уверяет, что это Гомер. Правда, торговец запросил за него чересчур много, но мрамор того стоит… можно будет изобразить его на одной из новых картин…
Рембрандт снова вздохнул и нанес на холст еще один мазок. Да, пожалуй, здесь это будет уместно…
И за дом он по-прежнему очень много должен. Два года уже он не вносил очередных платежей, а проценты-то растут…
Неужели придется продать этот замечательный дом, такой удобный и вместительный, дом, в котором прошли его самые счастливые годы, и перебраться в какую-то бедную тесную лачугу?
Нет, тогда последние заказчики отвернутся от него! Они поймут, что мейстер Рембрандт не тот, что прежде. Что он больше не процветающий, удачливый художник, свой человек при дворе принца Оранского. И тогда ручеек заказов, и без того скудный, совсем иссякнет.
Они, эти заказчики, и так стали слишком привередливы и разборчивы. Прежде они во всем полагались на него и говорили: сделайте мой портрет в своей манере, мейстер ван Рейн! Теперь же они требуют чего-то другого и смеют проявлять недовольство.
Кроме того, Авраам дал ему понять, что цены на недвижимость упали и сейчас не удастся выручить за дом тех денег, каких он стоил десять лет назад…
А может быть, занять денег у кого-нибудь из друзей? Но ведь эти деньги придется отдавать, да еще и с процентами! Ведь в Амстердаме не принято давать в долг просто так… Дружба – дружбой, но деловые люди не забывают и про выгоду…
Мейстер Рембрандт нанес еще пару мазков. Новый персонаж ничуть не портил картину. Правда, сходство с заказчиком было сомнительным, но, впрочем, его лица почти не видно за плечом знаменосца, лишь один глаз выглядывает из глубокой тени…
Тем не менее, что-то в этом лице не так, что-то смущает живописца.
Рембрандт отступил на шаг, внимательно посмотрел на картину и нечаянно перевел взгляд на старинное венецианское зеркало в серебряной раме.
Что это?
Из зеркала на него взглянул тот же самый глаз, что смотрел с картины.
Художник шагнул в сторону, приблизился к зеркалу… как же он не заметил этого раньше!
На тех набросках, что он делал с заказчика последний раз, лицо получилось похожим на его собственное.
Так что за деньги заказчика мейстер Рембрандт поместил на картине автопортрет…
Как же это понимать? Ведь этот заказчик вовсе не похож на него! А на кого он похож?
Художник напрягал память, но так и не мог вспомнить лицо Черного Человека. Перед его глазами и вправду возникали собственные черты…
За спиной Рембрандта едва слышно скрипнула дверь.
Он обернулся, подумав, что пришел Ламберт Домер, сын торговца рамами и единственный его ученик.
Но в дверях мастерской стояла Гертджи, Гертджи Диркс, вдова трубача, которую он нанял, когда Саския тяжело заболела. Рембрандт хмуро взглянул на молодую женщину, недовольный, что ему помешали, и вдруг понял, что она красива.
Надо будет подумать – не написать ли ее портрет… Впрочем, продать его потом будет непросто…
– Что тебе? – проговорил он нелюбезно, за показной грубостью постаравшись скрыть внезапное смущение.
– Я ищу минхейра Ламберта, – проговорила Гертджи после затянувшейся паузы. – Он обещал принести мне павлинье перо, чтобы сметать пыль с полок!
– Его здесь нет! – отозвался хозяин.
Прямо от порога пивницы вели вниз крутые каменные ступени, истертые ногами тысяч и тысяч посетителей, спускавшихся по этой лестнице за кружкой пива.
Старыгин начал осторожно спускаться, нащупывая ногой каждую ступеньку.
Внизу его встретил приветливый служитель в длинном фартуке, обтягивающем внушительный живот. Он обратился к Старыгину, смешивая английские, немецкие и чешские слова, но тут же пригляделся и перешел на ломаный русский.
– Пан желает пива? У нас это есть, у нас найдется для пана очень хорошее пиво! Отменное пиво! Здесь варят пиво уже… как это… пятьдесят… нет, пятьсот лет!
Старыгин представил, как в этом подвальчике пили пиво еще в то время, когда Колумб плыл в поисках Нового Света, и почувствовал невольное уважение к человеку в фартуке.
– Меня должны здесь ждать, – сообщил он служителю. – Пан Штольц, фотограф!
– О, да! – служитель широко улыбнулся. – Пан давно уж здесь и выпил немало пива! Я провожу вас к пану…
Они пошли по длинному извилистому коридору. Потолок его был довольно низок, и Старыгину приходилось немного пригибаться. Впрочем, у Катаржины, с ее высоким ростом, была та же проблема.
Каменные стены были оштукатурены и побелены, поэтому подвал не производил на гостей мрачного и гнетущего впечатления. Кроме того, по этим стенам тут и там были развешаны связки чеснока и лука, ячменные колосья и пучки душистых трав, распространявших приятный пряный запах.
Коридор кончился, и началась бесконечная вереница низких сводчатых залов, заставленных простыми деревянными столами. Вокруг столов сидели шумные компании, стучавшие огромными кружками, распевавшие застольные песни и встречавшие взрывами хохота чью-то удачную остроту.
