Все это время Н. в некотором смятении глядел в щелку. Продавец вышел из кабинки с другой стороны.
– Друг мой, где вы? – позвал он. – Я к вашим услугам.
Н. вдруг сорвался с места. Схватив ларец, он помчался в глубь рядов. Продавец бежал за ним по пятам и, наверное, настиг бы его, если бы не мантия, соскользнувшая с плеч Н. прямо ему под ноги.
Н. поставил ларец на место и сразу же понесся дальше, на бегу сдирая с себя фрак и белую сорочку. В отчаянном прыжке перемахнув через прилавок, он в одном нижнем белье выбежал на улицу – и рассветное солнце плеснуло даровым золотом ему в глаза, в результате чего улица свернулась улиткой и исчезла, а вместо нее стены комнаты, освещенные все тем же неизбежным солнцем, раскрыли веером свой утренний пасьянс.
Наконец Н. совсем проснулся – и ощутил резкий запах смолы. Ужасно болела голова. Н. спустился по ступенькам в задумчивый утренний сад и с некоторого расстояния оглядел дом. Тот был просмолен и проконопачен, как корабль в доке.
От кого что останется… От мыслей тополиный пух, от поступков ветер в кронах берез. Память капризна и коротка, вечное уходит в вечность, преходящее переходит в исчезнувшее. Вечность же состоит в актерской гильдии, и она смеется над зрителями, которым не дают досмотреть даже один акт пиесы. Зато вечность может обходиться без аплодисментов, потому что дает представления исключительно для самой себя.
«Что останется? – описав полный мыслительный круг, вернулся к давешним размышлениям Н. – Вот что уж точно останется, так это рукопись книги о "Летучем голландце". Книга закончена, и, хороша она или плоха, как-то совершенно не хочется, чтобы она попала в недружеские руки. Но что с нею делать? Отправлять по почте в Москву, издателям? Дойдет ли – или закончит свой век в лубянском подвале? Но попробовать надо…»
Он вспомнил про «рыбью почту» и улыбнулся: вот бы сейчас ею воспользоваться! Знать бы только, как почтовую рыбу подманить…
Но пришлось отправляться на самую обычную сельскую почту – с утра пораньше. Солнце выкатило по верхушкам деревьев свой огненный августовский шар, и Н. порадовался, что надел найденную в гардеробе соломенную шляпу хозяина. Вид у него в этой шляпе был, как у чеховского «дяди Вани» на сцене провинциального театра, но что делать?
Когда он проходил мимо одного из домов, из открытого окна вдруг вывинтилась стайка звуков: «Roll over Beethoven»…
«Смело, конечно: рок-н-ролл у нас скорее в статусе «нельзя», чем «можно»… А в сущности, "Перекатимся через Бетховена" – какой в этом смысл? Глупцы, Бетховен перекатится через вас и подомнет под себя все ваши песенки и мотивчики…»
Неожиданно чей-то сыто-колбасный бас пророкотал:
– Эй, фраер, выключи эту ерунду! Тоже мне, стиляга деревенский. При Сталине мы знали, что делать с такими, как ты.
Музыка сразу захлебнулась.
«Инкапсулировался, что ли, сталинизм в некоторых наших головах, как недолеченный гнойник?» – покачал головой Н.
Двери почтовой конторы были раскрыты настежь. Н. взошел по покосившимся деревянным ступенькам и оказался в комнате, часть которой была отделена прилавком. На прилавке этом уютно обретались чьи-то ноги в огромных сандалиях. Голени были покрыты золотившимися на солнце соломинками волос. Ничего, кроме ног, видно не было.
– Э-хм, – солидным профессорским голосом прокашлялся Н.
Ноги как-то сразу скрылись, и откуда-то снизу, из-под прилавка, появилась очкастая блондинистая голова, вся в веснушках.
«Студент Голодрыга. Придурковатый», – вспомнились Н. слова продавщицы.
– Ох, извините, – сказала голова. – Сюда обычно никто не заходит.
– Никто как раз и зашел, – с улыбкой сказал Н.
– О, вы определяете себя как отсутствующий элемент общества, – заинтересовался студент.
– Необходимость определяет себя как случайность… Кажется, это из Гегеля?
– Ну, Гегель просто сказал, что всякая случайность хорошо обоснована. Дальнейшее – это уже ваша разработка… Вы, наверное, философ?
– Нет, музыковед, – машинально сказал Н. и тут же подумал: зря это я.
Но студент Голодрыга выглядел вполне невинно, и Н. успокоился.
– Я хотел кое-что отправить по почте, – продолжал он. – Но у меня нет ни конверта, ни марок.
– Это поправимо, – улыбнулся студент. – Вы не поверите, но у меня тут полный порядок. Я, правда, это хорошо маскирую.
– Маскируете? Зачем?
– Принцип Гамлета. В таком обществе, как наше, интеллект нужно от окружающих прятать. Я вполне освоился с ролью придурковатого студента, которого чуть не выгнали из института.
– А что, действительно чуть не выгнали?
– А что вы думаете, они затруднятся выгнать человека, у которого нашли «Приглашение на казнь» Набокова?
– Вот это вы неосторожно, сударь.
– Один приятель подвел… Вот тогда я и стал притворяться дурнем. Кстати, работает прекрасно.
– Охотно верю, – не удержался от улыбки Н. – Мне вот, правда, это не поможет… Но к делу. Я хочу отправить рукопись в Москву… Скажите, досматривают ли почту?
– Здесь нет, – сказал студент. – Но в районе – очень может быть.
– Я на всякий случай не поставил на обложке свое имя, но они и так поймут, кто отправитель.
– Ну, если вы хотите, чтобы я передал из рук в руки, я могу. Только скажите, кому надо передать.
– Вот здесь имя на карточке проставлено. И адрес.
Н, собственно, записал адрес на карточке для самого себя – на свою память он не слишком полагался, а записную книжку брать с собой не хотел. Но удачно получилось – теперь можно просто отдать карточку.
– Передам обязательно, – сказал студент. – Правда, не очень скоро: я в Москву только в сентябре вернусь.
– Скорость тут роли не играет. Спасибо огромное!
По дороге домой он думал: ну вот, корзинка спущена на воду и отплывает, и младенец в ней; к каким же берегам ее вынесут волны? На карточке были имя и адрес человека, который в недавно прочитанном дневнике был назван СБ.
«Больше некому, – убеждал себя в правильности своего выбора Н. – Приходится рисковать. Странно: он держал в руках судьбу одного человека, Бетиной подруги, а теперь от него зависит… ну, не моя судьба, конечно, но судьба моей книги. Не подведет ли он меня? Он ведь тоже, как Порождественский, за рубеж раскатывает. Может быть, большевики были правы насчет гнилой интеллигенции? И в таком случае, как эту самую степень гнилости вычислять? Но все-таки надо надеяться на лучшее, потому что не на что больше надеяться. Что же, рукопись начинает самостоятельную жизнь, а я начинаю жизнь без нее…»
Из раскрытого окна снова донеслись раскаты рок-н-ролла.
«Поди запрети, – улыбнулся про себя Н. – Наше упрямство – это наш последний рубеж обороны… Интересная история в дневнике, кстати. Кажется, это та самая девушка, о которой рассказывали, что у нее был роман с голландским виолончелистом, участником конкурса Чайковского. Этот полнолицый молодой человек с открытой улыбкой тогда уехал домой без нее, потом через год вернулся. Все думали, что на этот раз он заберет ее с собой, но он опять уехал без нее и больше не приезжал. Что там у них произошло, никто не знает, но общее мнение было, что он не так уж хорошо с нею поступил. Вот ведь она пишет в дневнике: "Вспоминаю человека, которого любила когда-то давно, в юности. Грустные это воспоминания…" О том ли это виолончелисте? Кто знает… А потом вступает своей неслышной походкой СБ. – и начинает свои кошачьи игры и околомузыкальные экивоки. Сначала один, потом другой, и от них обоих действительно можно запереться в комнате с окном в никуда и наигрывать «Пеццо-каприччиозо» для всех окрестных призраков…»
