Из раскрытого окна снова донеслись раскаты рок-н-ролла.
«Поди запрети, – улыбнулся про себя Н. – Наше упрямство – это наш последний рубеж обороны… Интересная история в дневнике, кстати. Кажется, это та самая девушка, о которой рассказывали, что у нее был роман с голландским виолончелистом, участником конкурса Чайковского. Этот полнолицый молодой человек с открытой улыбкой тогда уехал домой без нее, потом через год вернулся. Все думали, что на этот раз он заберет ее с собой, но он опять уехал без нее и больше не приезжал. Что там у них произошло, никто не знает, но общее мнение было, что он не так уж хорошо с нею поступил. Вот ведь она пишет в дневнике: "Вспоминаю человека, которого любила когда-то давно, в юности. Грустные это воспоминания…" О том ли это виолончелисте? Кто знает… А потом вступает своей неслышной походкой СБ. – и начинает свои кошачьи игры и околомузыкальные экивоки. Сначала один, потом другой, и от них обоих действительно можно запереться в комнате с окном в никуда и наигрывать «Пеццо-каприччиозо» для всех окрестных призраков…»
Чиркнул спичкой и зажег солнце, вынул из кармана связку ключей и зазвонил в колокола, сказал слово и зашелестел конференциями, публичными чтениями стихов, молитвами, симпозиумами и заседаниями книжных клубов, из чего следует, что чиркать спичкой и вытаскивать ключи из кармана лучше в полной тишине, не произнося при этом ни единого слова.
Тишина сочилась из всех щелей полудня. Возвращаться в дом не хотелось, и Н. расположился на скамейке в тенистом уголке сада. Постепенно он просунулся в оборвавшийся утром сон, а может быть, проснулся в собственном сне. В сон этот попали голубое небо, дом, чердак, шкатулка и бронзовый ключ. Голубое небо позвало его из дома, и он шел и шел, пока не вошел в лабиринт. Н. никогда раньше не бывал в лабиринте, если не считать лабиринтов мысли, поэтому он решил идти напрямик – и будь что будет. И тотчас вышел с другого конца.
«Это слишком просто», – сказал себе Н., и снова вошел в лабиринт, и опять прошел его насквозь. Решив, что все это очень странно, Н. решил вернуться домой – и заблудился. «Где мой дом, где мой чердак?» – ворочались в его голове неожиданно грустные мысли. Как-то незаметно Н. начинал любить свой всегда ненавидимый дом. Наконец он нашел свою улицу и даже то место, где должен был быть его дом, – но никакого дома там не было, на его месте любовались собой очень красивые нарциссы.
«Может быть, сегодня – это замаскированное завтра?» – мелькнула у него мысль. Он решил идти жить в лабиринт, но не нашел даже его. Тогда он стал соображать, что следует делать в таких ситуациях, и на всякий случай принялся шарить у себя в карманах. В одном из них обнаружился большой бронзовый ключ, который Н. всегда хранил в особой шкатулке, но сегодня почему-то взял с собой.
«Я сейчас пойму, для чего предназначен этот ключ», – обнадежил себя Н. – и тут заметил, что стоит перед медными, зелеными от времени воротами. Он был не один, а в толпе самых разных людей в причудливых костюмах, от римского легионера до левантийского торговца. Ворота были закрыты, и толпа бурлила, кого-то топтали, слышалась многоголосая и многоязыкая брань.
Наконец вышел человечек, небольшой, но кругленький, виновато улыбнулся, взял у Н. бронзовый ключ – и отомкнул дверь. Толпа хлынула, перекатилась через человечка, как через камень, – и он ушел в подводное, подчеловеческое царство. А человеческая река текла во все стороны сразу, безостановочно. И вот уже по ней плывут сорванные зеленые створки ворот, и кто-то стоит на них, как на плоту, и машет руками.
«Почему плывут? – удивился Н. – Створки же медные!»
А потому и плывут, ответил ему его сон, что надо помнить о том, как люди стояли перед этой запрудой!
В детстве он стоял перед запертой дверью инфекционного корпуса. Так хотелось на улицу! Как-то невзначай он весело пожелтел и стал задумчивым, как лимон. Теперь нельзя было есть ничего вкусного, зато никто не мешал весь день читать книжки.
«Из прочитанных мною книг можно построить Китайскую стену, – собирал Н. кирпичики мыслей. – А написанные книги – это возраст. Мне не сорок с лишним лет, а три книги. Ну, три с половиной, если считать за половину пару тоненьких детских книжек о музыке… Впрочем, мне хорошо так думать, а что на самом деле? Ведь внутри нас живут прожитые годы, застывшие узором колец. Все эти кольца потом у нас на шее оказываются, и их все прибавляется. Кто-то ловкорукий и жонглировать ими умеет, но они все равно рано или поздно оседают на шею – и там наливаются свинцовой тяжестью, пригибают нас к земле. Если нас спилить, сколько годовых колец будет у нас на срезе? Конечно, не столько, сколько у московского дуба, который современник Пушкина. Дубы живучие. Дубам у нас раздолье, дубам у нас почет…»
Инфекционная больница была на Соколиной Горе. Что-то есть в этих названиях… Соколиная Гора. Фалькенберг. Седой желтолицый капитан…
«Чем больше хочешь быть счастливым, тем меньше счастья; чем больше честь, тем больше желания от нее отказаться, – записывал Н. в блокноте. – Так и утешаешь себя, сидя в сомкнувшейся тишине. Вот недавно Город Преждевременных Людей звал там жить в качестве почетного гражданина, но я не поехал. Не считаю я себя преждевременным человеком, да и вообще не люблю прилагательных к слову "человек"».
Потом он решил, что в написанном больше эмоций, чем мыслей, перелистнул страницу и начал писать заново. Он все утро думал о своем ночном госте, и потому текст в блокноте на сей раз получил название «Трактат о человеческом измерении».
«Прибор, называющийся «ростомер», измеряет совсем не то, что нам кажется. Человек становится в закуток для ног, умственный рост его возвышается, возвышается. Тут на голову человеку опускают планку, то есть доску. Дальнейшее зависит от того, как сильно давить на доску. Таким образом, рост человека – это то, что остается от его высоты после употребления прижимающей доски.
Доски же в различных странах разные. Где-то из легкого липового дерева, где-то стальные или даже свинцовые. Бывают и доски на пружине. Поэтому некоторые высокие люди в своей стране считаются карликами, и наоборот.
Профессия измерителя – это почетная профессия. По главным измерителям судят о высоте государства. Высоту же самих измерителей никто никогда не мерил; оттого мы не знаем, как отличать их в толпе, если они, конечно, позволяют себе оказаться в толпе».
Вечером он зажег свет во всех комнатах, вышел в сад, сел на скамейку и стал любоваться иллюминацией. Вот если бы еще в каждом окне что-нибудь показывали…
