Я выбирал, что бы положить на тарелку, а Гмюнд внимательно следил за мной. Ощущал я на себе и взгляд его товарища. Я взял кусок твердого сыра и оливку и уселся с этой добычей на диван. Прунслик расхохотался на своем широком подоконнике и что-то бросил Гмюнду — это оказалась мелкая монета, которую великан с поразительной ловкостью поймал и сунул в карман. Он тоже отчего-то развеселился. Я не знал, как мне поступить — присоединиться к их веселью или не обращать на него внимания и заниматься своим ужином.
— Извините, — сказал Гмюнд, — вы наверняка уже поняли, что мы заключили пари. Раймонд уверял, что из церкви вы вернетесь очень голодным и наброситесь на мясо. Я же полагал иначе: хотя вы и будете мечтать о мясе, вы все-таки выберете что-нибудь более скромное.
— Я кажусь вам скромным?
— Да. Вы застенчивы от природы, а ваше воспитание еще усилило эту черту; вас всегда надо усердно потчевать. В общем, ешьте и пейте, причем именно то, что вам нравится. А может, вы предпочли бы что-то другое? Я могу заказать для вас рыбу в ресторане на набережной, они там отлично готовят форель, я часто к ним захаживаю. Не стесняйтесь, в этой гостинице любят угождать.
— Меня совершенно устраивает то, что стоит на столе, просто я не привык к такой еде. — Я глотнул из бокала, чтобы набраться храбрости, а потом положил себе на тарелку кусочки курицы в укропном соусе и тонкие ломтики мяса. Набив полный рот, я вдруг осознал, как некрасиво это выглядит: точь-в-точь бедный родственник в гостях у разбогатевшего кузена. Я заставил себя жевать помедленнее. В глазах хозяина заиграли изумрудные искорки. Инстинкт подсказал мне, что он прекрасно понимает, что творится в моей душе.
— Я понимаю вас, Кветослав, — сказал он тихо. — Когда-то я тоже был стеснительным. Мне стоило большого труда изменить хотя бы свое поведение, ибо натуру изменить невозможно. Но я предлагаю поговорить как раз о вас, потому что обо мне вы узнали уже достаточно.
— Пожалуй, я ничего вам не расскажу, — заметил я. — Ведь подобные предложения, как и прямые вопросы, всегда ставят меня в тупик. Я бы даже не знал, с чего начать. — Он так взволновал меня, что я сунул в рот половину булочки и, жуя, вынужден был приставить к подбородку ладонь. От напряжения у меня выступили слезы.
Гмюнд тактично заглянул в газету, лежавшую на столике, и потянулся за спичками, чтобы зажечь потухшую сигару. Затем, опустив глаза, он произнес:
— Начните с чего хотите. Например, с того старика, с которым вы были вчера в пивной. — Булочка застряла у меня в горле. — Раймонд видел вас там, когда случайно проходил мимо, — пояснил он, якобы не замечая моего волнения.
— Матиаш, Кониаш, хороша парочка, — насмешливо фыркнули на подоконнике.
Гмюнд снисходительно улыбнулся и сказал:
— Не обращайте на него внимания. Он сирота и ревнует меня ко всем моим друзьям.
Прунслик спихнул на пол горшок с туберозой, и тот разбился. Гмюнд не отреагировал, и тогда он разбил еще один.
Наступило долгое и совершенно невыносимое молчание. Наконец я неуверенно заговорил. Начал с Нетршеска. О мучительных минутах, пережитых у него дома, я упоминать не стал, вместо этого повел рассказ о своем любимом гимназическом преподавателе, об объединяющей нас страсти к истории и похвалах, которые от него получал, о своих знаменитых «стенгазетах в картинках». Не помню уже, каким образом от Нетршеска я перешел к рассказу о своих родителях, но мой голос задрожал, так что пришлось даже приложить усилия, чтобы не начать заикаться. Когда я ненадолго умолк, Прунслик, по-прежнему сидевший на окне и придерживавший на колене рюмку с бренди, выпалил:
— Aber wo hatten Sie Ihr Herz verloren?
— Что? — переспросил я. — Мое сердце? Где я его оставил — вы, очевидно, имеете в виду, в каком краю…
— Я имею в виду — у какой бабы? — проворчал синеглазый.
Гмюнд повернулся в его сторону. Он ничего не сказал, но его взгляд был, наверное, полон укоризны, потому что коротышка воздержался от дальнейших замечаний и занялся странной игрой: закрыв глаза, он водрузил себе на голову стакан и извлек из кармана три крохотных мячика — синий, зеленый и красный. Затем, не открывая глаз, он принялся жонглировать ими левой рукой, а правый указательный палец засунул в нос. Я понял, что он обиделся.
Гмюнд виновато пожал плечами.
— Раймонд несколько прямолинеен. Он надеялся услышать о ваших девушках, о тех, с которыми вы дружили в гимназии. Его это очень интересует, сам-то он не пользуется успехом у слабого пола. Когда мы с ним были в больнице, он поговорил на эту тему с Загиром. Вот уж кто не скрывает своих побед.
В его голосе было что-то успокаивающее, внезапно мое недоверие бесследно испарилось. Сам себе удивляясь, я сказал:
— Да тут и говорить не о чем. Правда, меня несколько раз угораздило влюбиться, но я непременно выбирал не ту, что следовало бы. Вдобавок я так стеснялся своего имени, что это мешало мне с кем-нибудь сблизиться.
— Вы очень страдали из-за своего имени? Оно у вас действительно редкое. Послушайте, а вы никогда не думали, что оно-то и является причиной всех ваших несчастий?
— Не знаю. Возможно. Понимаете, меня всегда страшно раздражало, что с этим ничего нельзя поделать. Дали тебе имя — и все, оно к тебе уже пришито.
— Да, это похоже на то, как если бы вы родились в эпоху, которую постепенно начинаете ненавидеть. Она тоже пришита к человеку, и ее нельзя отпороть, так что вам остается лишь грезить о тех временах, которые давно миновали, или о тех, что когда-нибудь наступят.
— Верно. Это столь же страшно.
— Скажите, а вы никогда не мечтали о женитьбе? О детях?
— Скорее всего, я только утвердился бы во мнении, что ни на что не гожусь. А может, я просто еще не встретил подходящую девушку.
— Вот что я вам посоветую: не спешите. Во всяком случае, пока вы работаете на меня, старайтесь не слишком часто думать о женщинах.
— Почему?
— Вас бы это отвлекало. Вам предстоит узнать массу интересных вещей, причем некоторые из них столь удивительны, что мне не хотелось бы, чтобы вы, пускай даже ненароком, проговорились о них кому-нибудь. Женщины очень любопытны, но они не умеют слушать. Сейчас я расскажу вам, что произошло со мной вчера — это было совершенно невероятно, и все же я убежден, что моя жена, если бы таковая имелась, равнодушно отмахнулась бы от этой истории.
— Но бывают же исключения! И вообще, господин рыцарь, неужели вы и впрямь женоненавистник? Я прекрасно видел, как смотрела на вас Розета. Да я почитал бы себя счастливцем, если бы удостоился такого взгляда.
— И как же она смотрела?
