Но вот христиане начали отступать. Тогда прекрасная мавританка склонилась над своим возлюбленным и, подняв его на руки — с силой, которую ей придали отчаяние и опасность, — понесла в оружейный двор. Там она нажала на потаенную пружину и, когда камень, словно его кто-то вытолкнул, поднялся, исчезла со своей драгоценной ношей в проеме подземелья и стала спускаться все ниже и ниже.
III
Рыцарь пришел в себя, оглядел все вокруг блуждающим взглядом и попросил воды:
— Пить! Пить! Умираю!
Он бредил, и в бреду, предвестнике смерти, с его уст срывались только эти жалобные слова:
— Пить! Горю! Воды!
Мавританка знала, что подземелье выходит в долину, к реке. И сама долина, и все скалы вокруг были полны мавританских солдат — они, дабы утолить жажду мести, повсюду искали рыцаря и его возлюбленную. Но впрочем, мавританка ни на мгновение не заколебалась и, взяв шлем умирающего, скользнула тенью среди кустов, что росли у входа в пещеру.
Она уже набрала воды из реки, уже собиралась вернуться к любимому, но тут просвистела стрела.
Мавританский воин, что нес дежурство у крепости, выстрелил из лука в том направлении, откуда ему послышался шорох раздвигаемых веток.
Смертельно раненная мавританка все же смогла добраться до пещеры. Увидев ее в крови, умирающую, рыцарь обрел разум и, признав свой великий грех, за который сейчас он так жестоко расплачивался, обратил свой взор к небу. Он взял воду, которую принесла ему возлюбленная, и спросил ее:
— Хочешь стать христианкой? Хочешь умереть в моей вере и, если я спасу свою душу, хочешь спастись со мной?
Лежавшая на земле мавританка едва заметно кивнула, и рыцарь, взывая к милости Всемогущего, пролил ей на голову крестильную воду.
На следующий день один из мавританских солдат увидел следы крови на берегу реки, по ним он дошел до пещеры, где увидел мертвых: рыцаря и его возлюбленную.
С тех самых пор рыцарь и его возлюбленная бродят ночами по окрестным местам.
(Наваррская легенда) (перевод Е. Бекетовой)Несколько месяцев назад, осматривая знаменитое Фитероское аббатство[63] и разбирая книги в его заброшенной библиотеке, я нашел в одном из углов две-три довольно старые нотные тетради, покрытые пылью и уже немного обглоданные мышами.
Это было Miserere.
Я не учился музыке, но так люблю ее, что, даже ничего не понимая, беру иногда партитуру какой-нибудь оперы и провожу свободные часы, перелистывая страницы, рассматривая группы скученных нот, линии, полукруги, треугольники и знаки, похожие на запятые, которые называются ключами, — и все это ровно ничего не смысля, без малейшей пользы для себя.
По своей всегдашней привычке я просмотрел тетради и прежде всего обратил внимание на то, что, хотя на последней странице и стояло латинское слово finis,[64] столь обыкновенное для всех музыкальных произведений, на деле Miserere не было окончено, так как музыка доходила только до десятого стиха.
Без сомнений, это первое, на что я обратил внимание; но, едва я немного пристальнее вгляделся в нотные листы, меня поразило еще более, что вместо привычных итальянских слов: maestoso, allegro, ritardando, piu vivo, a piacere,[65] употребляемых везде, тут были строчки, мелко написанные по-немецки, предлагавшие нечто необыкновенно трудное для исполнения, как например: «Треск… трещат кости, и должно казаться, что вопль исходит как бы изнутри…» или еще: «Струны звенят, но не пронзительно; металл гремит, не заглушая; звучит все, но ничто не сливается, — это человечество, рыдающее и стенающее» и, наконец, строка, самая оригинальная, завершающая последний стих, гласила: «Звуки — кости, облеченные плотью; неиссякаемый свет, небеса, их гармония… сила! Сила и нежность».
— Не знаете ли вы, что это такое? — спросил я у сопровождавшего меня старичка, когда мне удалось наполовину перевести эти слова, точно написанные сумасшедшим.
Тогда старик рассказал мне легенду, которую я расскажу вам.
I
Много лет назад в темную дождливую ночь к воротам аббатства явился паломник и попросил огня, чтобы высушить платье, кусок хлеба, чтобы утолить голод, и крова, чтобы дождаться утра и продолжать свой путь при свете дня.
Монах, к которому он обратился с просьбой, предложил ему свой скромный ужин, свою убогую постель и свой пылающий очаг и, когда путник отдохнул немного, стал расспрашивать его, куда и зачем он идет.
— Я музыкант, — отвечал тот. — Родился я очень далеко отсюда и когда-то пользовался на родине большой славой. В молодости я творил на соблазн людям и разжигал страсти, которые привели меня к преступлению. В старости я хочу употребить на добро те способности, которые обращались на зло, и искупить вину тем же самым, за что мог быть осужден.
Слова незнакомца показались послушнику загадочными и не вполне ясными; в нем пробудилось любопытство, и, подстрекаемый им, он все расспрашивал, а его собеседник продолжал:
— В глубине души я оплакивал преступление, которое совершил, но, моля Бога о милости, не находил достаточно сильных слов, чтобы выразить раскаяние, как вдруг однажды мне на глаза случайно попалась Библия. Я открыл ее и на одной из страниц нашел псалом Давида — вопль истинного раскаяния. С той минуты, как я прочел начальные строфы, я думал лишь о том, чтобы отыскать такую великолепную, такую возвышенную музыкальную форму, которая могла бы достойно выразить величественную скорбь царя-пророка. Я не нашел ее; но, если мне удается передать то, что я чувствую, то, что смутно звучит в моем сердце, я убежден, что сочиню столь дивное Miserere, какого еще не слыхивали смертные, столь потрясающее душу, что при первых его звуках сами архангелы в слезах возопят вместе со мною: «Помилуй!» И Господь помилует свое несчастное создание.
Тут странник замолчал на минуту, вздохнул и продолжал прерванную повесть. Послушник, несколько человек, принадлежащих к аббатству, и два-три пастуха монастырской фермы, собравшиеся вокруг очага, внимали ему в глубоком молчании.
— С тех пор, — продолжал он, — я исходил всю Германию, всю Италию и бóльшую часть этой страны, известной своей религиозной музыкой, и все еще не слыхал ни одного Miserere, которое вдохновило бы меня, решительно ни одного, а слышал я их столько, что могу сказать — слышал все.
— Все? — сказал тогда один из пастухов. — А вы уже слышали Горное Miserere?
— Горное Miserere?! — воскликнул музыкант в изумлении. — Что же это?
— Так я и знал, — пробормотал пастух и затем произнес таинственным голосом: — Это Miserere, которое слышат только те, кому приходится, как мне, день и ночь ходить за стадом по кустам и скалистым горам. Про него существует целая легенда, и очень старинная; но она столь же правдива, сколь и невероятна.
