«Ты все сжег и думал, что на этом дело и закончится. Но как же им удалось пережить пожар? Ведь все они здесь, несмотря на то что ты сделал для нас. Для всех нас. Остальные больше со мной не разговаривают. Они винят меня, ведь я твоя жена. Я читаю это в глазах Беатрис. Она теперь не открывает мне дверь. Управляющий прислал мне письмо, и адвокат тоже, угрожая призвать на помощь закон, если я не прекращу преследовать ее. Преследовать ее? Я пыталась им объяснить, что необходимо выживать сообща. И что мы вместе увязли в этом деле. Но убедить их не удалось.
Шейферы тоже не желают меня видеть. Иногда Том звонит и разговаривает со мной шепотом, когда Мириам выходит в другую комнату, но он каждый раз бросает трубку, стоит ей вернуться. Она контролирует все его действия, как и всегда.
Все они трусы. Я говорю себе, что без них мне даже лучше. А вышвырнуть меня отсюда они не могут, потому что я не в силах уйти. От этой иронии я хохочу вслух, но только в моем смехе нет радости. Мы вынуждены сидеть в доме, пока он играет с нами или же мучает нас за то, что мы сотворили; другим выходом представляется самоубийство. Но я не могу это сделать, милый. Потому что не знаю наверняка, то ли это жестокий розыгрыш, то ли я по временам действительно слышу из стен твой голос».
Закрыв тетрадку уже в разгар дня, Эйприл попыталась стряхнуть с себя впечатление, оставленное безумными рассказами бабушки, и отправилась в «Харродс» купить чего-нибудь вкусненького в «Фуд холле», а затем прошлась по магазинам на Слоун-стрит и Кингс-роуд, где были распродажи. Однако названия улиц и некоторые достопримечательности будто специально напоминали ей о маршрутах, какими Лилиан ходила в восьмидесятые, надев шляпку с вуалью и стоптанные туфли.
Когда в восемь магазины закрылись, дождь погнал Эйприл обратно в Баррингтон-хаус. Было холодно, и по шее бегали мурашки. К счастью, из квартиры исчезла порядочная часть барахла, и в коридоре было пусто. В пятницу Эйприл предполагала совершить еще одно титаническое усилие и очистить две дальние спальни от всего, кроме мебели и предметов, отложенных для продажи.
Однако расширившееся жилое пространство квартиры нисколько не добавляло ни тепла, ни уюта. Даже когда Эйприл с помощью Стивена вкрутила в бра и люстры новые стоваттные лампочки, в воздухе все равно осталась висеть мутная коричневатая мгла. А дополнительное освещение только добавило блеска краске на потолке, стенным панелям и плинтусам, обесцветив их и сделав похожими на выцветшие экспонаты в витрине музея.
Эйприл боялась, что никто не захочет купить это жилье. До тех пор, пока квартира не будет вычищена, выпотрошена и переделана от пола до потолка, любой потенциальный ее обитатель окажется навеки заточенным внутри старинной фотографии. Это место подавляло, запах пыли, сырости и старой мебели постоянно напоминал об одиночестве двоюродной бабушки, о ее отчаянии и несвободе, длившихся до самой смерти.
От Эйприл не укрылась ирония сложившейся ситуации: она находится чуть ли не в самом старом элитном многоквартирном доме в самой фешенебельной части Лондона, одного из самых дорогих городов на свете, но вынуждена при этом пользоваться допотопной ванной и ютиться в крохотном пространстве между ободранными, заляпанными стенами, в окружении скопившегося за полвека хлама и никому не нужных осколков жизни сумасшедшей родственницы.
К девяти вечера Эйприл уже забралась в постель с очередной тетрадью на коленях и стаканом белого вина на столике у кровати. И снова она сейчас же с головой погрузилась в образы, толпившиеся в воображении безумной бабушки.
«Оно скакало вокруг меня, словно обезьяна…
…Сказала: „Они скоро будут здесь. Тише, кажется, я уже слышу их“, после чего приложила мелкую тварь к своей высохшей груди…
…И он погнался за мной на тонких ножках, цокая…
…Облаченное в грязное белое платье, с совершенно лысой желтой головой, это создание вскинуло при виде меня длинные руки. Я уверена, что оно увидело меня. Сам дом был очень старый, одно окно, закрытое прибитым к раме одеялом…
…Кто-то довел меня до дома. Дороги я не помню. Потом вызвали врача. Но не моего лечащего врача, а какого-то человека, руки которого мне совершенно не понравились…»
Среди всех этих записей Эйприл дважды наткнулась на одно имя:
«…я искала его фамилию в других источниках. Книжный магазин на Курзон-стрит, где когда-то жила Нэнси, заказал для меня по этому периоду все, что можно было найти. Но он нигде не упоминается. Как ты однажды заметил: „Ни одна уважающая себя галерея ни за что не развесит в своих залах подобную мерзость“. Ты всегда утверждал, что он ненормальный. Верно, так, если его вдохновляли подобные кошмары. Однако Хессен никогда не выпустил ни одного альбома, он не упоминается ни в журналах, ни в каталогах. Должно быть, у него имелись какие-то личные причины, чтобы поселиться здесь. Я поспрашивала наших оставшихся друзей, которые разбираются в живописи, и лишь двое когда-то слышали эту фамилию. Однако они не смогли рассказать мне больше, чем мы уже знаем, и только то, что никак не связано с его творчеством. Всего лишь то, что во время войны его вместе с Мосли[8] отправили в тюрьму как предателя.
Я не могу попасть в Британскую библиотеку или хотя бы в какой-нибудь ее филиал. Не знаю, может быть, Хессен это не настоящая его фамилия. Разве Дьявол не мастер менять личины? И неужели все это было порождено только для того, чтобы нагнать на нас ужас? Вероятно, он никогда и не преследовал иной цели. Мой интеллект не в состоянии победить его или хотя бы освободиться от влияния и позволить мне спастись бегством. Я перепробовала все. Священник, который приходит в седьмую квартиру к умирающей миссис Форгейт, с каждым моим новым обращением к нему только укрепляется в мысли, что я ненормальная.
И все же мы до сих пор здесь и сходим с ума. Если бы меня увезли из дома силой, я впала бы в истерику. И умерла бы во время припадка. Так почему же, милый, я до сих пор цепляюсь за свое жалкое существование? Потому что страх перед тем, куда я попаду после смерти, сильнее радости возможного освобождения, и он не дает мне последовать за тобой. Могу ли я быть уверенной, что какая-то часть меня, вовсе лишенная свободы воли, не останется здесь навсегда? Такой же беспомощной, как и все те существа за окнами. Те, что мучительно выискивают в темноте людей, места и события, о которых ничего не помнят».
Эйприл записала фамилию Хессена в свой ежедневник к именам жильцов, упомянутых Лилиан. По возвращении в Америку она обязательно даст записи какому-нибудь психиатру. Пусть он объяснит, как именно двоюродная бабушка повредилась в уме и не передается ли это по наследству. Эйприл, наверное, не обратила бы внимания на слова Лилиан о художнике, который терзает ее, решив, что это тоже бред, если бы бабушка не упоминала на протяжении всего текста о роли Реджинальда в неком конфликте.
