Эйприл записала фамилию Хессена в свой ежедневник к именам жильцов, упомянутых Лилиан. По возвращении в Америку она обязательно даст записи какому-нибудь психиатру. Пусть он объяснит, как именно двоюродная бабушка повредилась в уме и не передается ли это по наследству. Эйприл, наверное, не обратила бы внимания на слова Лилиан о художнике, который терзает ее, решив, что это тоже бред, если бы бабушка не упоминала на протяжении всего текста о роли Реджинальда в неком конфликте.
«Ты первый проявил твердость. Решился действовать. Я до сих пор восхищаюсь тобой, дорогой мой, как восхищалась, когда мы еще были вместе и гораздо ближе, чем сейчас. Потому что я каждый день говорю себе, что ты меня слышишь. Только эта мысль и помогает мне жить дальше.
Ты был героем на войне и снова попытался стать героем ради всех нас. Ты отказался бежать, как остальные. Спастись бегством от теней, которые преодолели столько лестниц, скользя вдоль стен и входя в наши комнаты, в наши сны. Ты ни за что не покинул бы свой дом из-за презренного фрица вроде Хессена. Точно так же, как не покинули его те евреи, которые в войну лишились всех своих родных. Однако я никогда раньше не слышала, чтобы ты говорил так. Это меня испугало. Теперь я понимаю, что ты сам боялся. Но слышать, как ты произносишь: „Нам надо было покончить с этим в ту ночь, когда произошел несчастный случай…“ И вспоминать, как мы помогли ему, позволили ему выжить, только чтобы он вернулся, принеся с собой еще более непроглядную тьму… Меня переполняет отчаяние.
Ты старался сделать лучше всем нам. Но то, что умолкло, заговорило снова и проявило себя. И проявляет до сих пор, милый. До сих пор. Я надеюсь только, что ты больше не видишь этого. Мысль о том, что и ты среди них, прикончила бы меня.
Я ужасно сожалею, что мы не уехали, когда у нас была возможность. Почему же судьба так жестока? Ты возвращался ко мне со стольких гибельных заданий, и вот теперь тебя снова забрали у меня. Вырвали из рук. Прямо у меня на глазах».
Все лампы, как и всегда теперь, были зажжены, зеркало и картина не просто отвернуты к стене, но и вынесены в коридор за пределы спальни. Эйприл сидела, откинувшись на четыре плоские подушки; она не хотела и не собиралась спать.
Где-то на девятом этаже время от времени хлопало на ветру окно. С площадки слышалось негромкое гуденье и клацанье лифта. Иногда громыхала входная дверь внизу, и грохот поднимался по тускло освещенным лестницам и проходил через бабушкину квартиру. Эйприл утешала мысль о том, что в доме есть и другие люди.
Она переключила сонные мысли на предстоящие завтра дела завернуть фотографии в полиэтилен с пупырышками, затолкать сухие розы в мусорные мешки; может быть, позвонить тому таксисту, который в последний раз доставил Лилиан домой, и поблагодарить. Может быть. И позвонить агентам по недвижимости. Может быть.
Она уже спит? Вроде спит, но в то же время ощущает предметы вокруг. Как будто провалилась в беспамятство, но не окончательно. Подобное случалось с Эйприл нечасто, однако ощущение было знакомое, словно она лежит в постели одна, единственная обитательница квартиры, но при этом сознает все, что окружает ее в спальне.
В таком случае кто же склонился над ее постелью?
Наверное, все в доме проснулись от ее крика. Эйприл подскочила на подушках, попыталась выбраться из постели, но нога запуталась в простыне, и девушка отшвырнула ее, словно руку, которая тянет вниз, навстречу неведомым кошмарам. Все это время Эйприл слышала голоса. Где-то вдалеке. На фоне собственного тяжелого дыхания и всхлипов она слышала голоса. Как будто бы порыв ветра принес издалека крики со школьной площадки.
Ветер. Он гулял за окнами и стенами, но и в помещении тоже — бушевал под потолком. Потолком, который превратился в бесконечную тьму, сгустившуюся вокруг чего-то, очень похожего на удаляющееся лицо. Туго обтянутое красным. Лицо проваливалось во тьму на том месте, где люстра должна была высвечивать трещины и пожелтевшую краску, а вовсе не лишенную оттенков глубину и леденящий холод. Холод, который проникал сквозь кожу до самых костей.
Но где же теперь это лицо? И голоса, и ветер?
Эйприл стояла перед дверью спальни, оглядываясь на кровать, откуда только что сбежала. Все ее тело, в одном лишь белье, сотрясала дрожь, но комната бабушки выглядела точно так же, как и раньше, когда девушка ложилась спать: зажженные лампы, голые стены и никого, кроме нее самой.
Страдая от жажды и боли в голове, Сет сел на жаркой постели и потянулся за табаком и папиросной бумагой к столику у кровати. Потерявший способность ориентироваться после очередного долгого леденящего кошмара, он пытался вспомнить, что было до того, как он заснул, — казалось, с тех пор прошла вечность, но за окнами все еще было темно.
Сет прикурил сигарету одной рукой, пока пальцы другой шарили по столику в поисках карманного будильника. Он повернул голову, взглянул на циферблат и выругался, зажмурив глаза. Электрические лучи небольшой настольной лампы, которая горела все время, что он спал, больно ударили по мозгу.
Медленно, отворачивая лицо от пронзительного света и беспрерывно моргая, Сет поднес часы к глазам. Половина седьмого, но утра или вечера? А день какой? Он даже попытался вспомнить, когда он бодрствовал последний раз.
Пол и мебель усеивали листы с набросками. Боль в мышцах и судорога в правой руке и пальцах напомнили о том, как безумно он рисовал. После чего отключился на целый день. А может, на два дня. Он проспал весь водянисто-серый день и проснулся в темноте. Надо ли сегодня заступать на дежурство, если начало действовать новое расписание? С работы никто не позвонил. Должно быть, у него сегодня выходной.
Ветер сотрясал стекла в ободранных рамах, дождь колотил по грязным карнизам.
Кашляя, Сет выбрался из постели. Ощущая во рту насыщенный вкус сигаретной смолы, он в свете лампы изучил результаты работы. На полу, от батареи центрального отопления до заложенного камина, под письменным столиком и между ножками обеденного стола валялись рисунки или фрагменты.
С сигаретой, прилипшей к нижней губе, в старом халате, наброшенном на плечи, Сет изучал наброски, напоминавшие те, что тюремные надсмотрщики могли бы обнаружить в камере безумца.
Образы потрясали. В их дикости было нечто животное. Абсурдное. Болезненное. Гротескное. Однако не без достоинств.
Наскоро хлебнув воды из пластиковой бутылки, Сет с некоторым удовлетворением отметил в рисунках жизнь, одушевленность, странную жизнеспособность в переплетенных конечностях темных фигур. А в глазах — жестокий разум радость при виде чужих страданий, предвкушение мучений, испепеляющая зависть. Это не походило ни на что, нарисованное им раньше, но казалось проблеском той неведомой внутренней силы, какую он всегда боялся запечатлевать углем, краской или в глине. Единственными достойными результатами его трудов до сих пор были картины, которые лишь отдаленно напоминали наброски, раскиданные перед ним теперь. Преподаватели в школе искусств с некоторым недоумением отмечали в его прежних работах несочетаемые оттенки и краски — нечто такое, чего он стыдился, что подавлял в себе. Тягу к экспрессионизму, которую он не решался развивать. Но теперь будет по-другому. Только эти его способности и стоят чего-то. Требуется лишь немного практики.
