— Что случилось? — спросил я. С кухни доносился смех и грязные ругательства.
— У Кати воды отошли.
— С ней все в порядке? — в голове шумело. Я слегка набрался.
— В порядке.
В голосе Ани мне почудились сухие нотки. Пожав плечами, я повесил трубку.
Женя Наумов подбросил до роддома на бежевой „Волге“. Всю дорогу он — по тупости, а может, специально — травил байки о женах, чьи дети не похожи на отцов. Мои руки сами собой сжимались в кулаки.
Приехали. Я торопливо поблагодарил. Побежал к больнице. Окна роддома мерцали таинственным зеленым светом, какой бывает в морге.
Катя лежала на подушках, вся в поту. По щекам ручейками стекали черные от туши слезы. Подурневшая до неузнаваемости, она взглянула на меня болезненно горящими глазами. Черными-пречерными. Такой я ее никогда не видел.
В смежной комнате гремели железным. Несло кровью и спиртом. Вытирая руки полотенцем, вышла акушерка. Устало сняла с лица маску.
— Ну, чего встал в дверях? Принимай сыночка!
— У нас сын, Паша, — прохрипела Катя грубым, мужским голосом. — Твой сын.
Я учуял резкий запах крови, аромат первозданной Природы.
— Хорошо, — выдавил я. В соседней палате взорвался истошный женский визг, словно кого-то разделывали на скотобойне.
Я не мог оставаться здесь ни секунды. Вылетел пулей, жадно глотая стерилизованный воздух. Хотел тут же забрать жену. Нечего ей и моему ребенку делать в этом гадюшнике. Но правила позволили сделать это лишь два дня спустя.
От машины до дома Катя, еще слабая, несла одеяльный кокон, из которого торчало розовое, сморщенное личико, похожее на сушеное яблоко с глазками.
Ночью, когда легли, Катя посмотрела на меня влажными глазами.
— Знаешь, я не чувствую, что это наш сын. Мне кажется, это кто-то чужой. Злой.
— Катя, это были роды. Он чуть не убил тебя.
— Я рада, правда…
— Ты прекрасная мать, — я скривился. Мне надоел этот разговор. Я хотел спать.
— Как мы его назовем?
— Потом… — пробормотал я в полудреме. — Завтра…
— Да, ты прав, — Катя провела ладонью по лицу. — Я думаю, ты дашь имя нашему сыну. Все-таки ты отец. Нужно помнить об этом.
Утром я дал ему имя — Юра. В честь несуществующего дедушки.
Я вошел в детскую. Моя толстая, с некрасивым лицом жена перекладывала с места на место воняющие мочой тряпки. Колыбелька качалась и скрипела. Внутри что-то шевелилось.
Я протопал по комнате, задел бедром кроватку. Катя зашипела. Я рассердился, выхватил у нее Юрочку. Сказал, что сам знаю, как обращаться с детьми, я мужик и вообще…
Подержал младенца. Потыкал пальцем в мягкий затылок. Протянул указательный палец. Хватка у парня хоть куда: вцепился как зверь!
Я вертел его так и эдак, как тряпичную куклу.
— Отстань от него! — закричала Катя.
— Слушай, а ты уверена, что это мой сын?
Тут Катя выругалась так, что я обомлел.
— Не ругайся при ребенке. Я просто пошутил.
— В каждой шутке… — Катя переняла у меня бразды правления ребенком. — У самого рыло в пуху.
Улыбка сорвалась с губ. Это был удар.
— О чем ты?
— А то ты не в курсе! Думаешь, я не знаю, что ты трахался с Антиповой?
— Не было этого.
Катя промолчала — были заботы поважнее. Она улыбнулась Юре. Тот в ответ беззубо осклабился. Между ними что-то происходило. Ее любовь, ее жизнь перетекала из карих глаз в его (мои) — синие, чистые, доверчивые. Юра проскрипел и слабо зашевелил ручками. Катя склонилась над ним, глупо сюсюкая. Я почувствовал себя чужим на празднике жизни. Сжав кулаки, вышел из комнаты.
Он плакал по ночам, заставляя вскакивать Катю и реже — меня. Он ревел, как пожарная сирена. Я ненавидел его.
Брал на руки и укачивал. „Тс-с-с, тише, сынок“. И сынок успокаивался. Сразу. Катя смотрела с завистливым восхищением. „Как это у тебя выходит, ума не приложу“.
— Я и сам не понимаю, любимая, — говорил я, ощущая грудью жар младенческого тельца.
Он желтел, терял вес, болел диатезом, корью, свинкой — мы не вылезали из больниц, весь мир стал для меня палатой умалишенных. Катя сидела на валокордине, вся на нервах. Я тоже. Играл роль любящего отца и мужа — неплохо, как мне кажется. Внутри весь кипел. И не было мне покоя, ни днем, ни ночью.
Он мешал мне спать. Он мешал нам (больше мне) заниматься сексом. Он забрал у меня любимую женщину.
Меня так и подмывало встать, вырвать вопящее существо из колыбели, встряхнуть и заорать: „Заткнись! Заткнись!“
В одну из ночей Катя, чувствуя мое настроение, повернулась на боку вполоборота, и сказала обычное, что все женщины говорят в таких случаях: „Павел, он еще ребенок“.
Я промолчал. Я знал, что у Кати в некотором роде дефект материнского инстинкта. Как у всякой женщины-любовницы. Если я захочу причинить сыну боль, она ничего не сможет сделать. Будет стоять рядом, умолять: „Не надо! Не надо!“ — и все. Не примет удар на себя, не заявит в милицию, не подаст на развод, не убьет меня, в конце концов. Возможно, причина в ее ненависти к матери. Возможно, ее, как и меня, не любили родители.
Знаю только, что одной ночью встал (Катя дышала глубоко и ровно), посидел на кровати, глядя в пол. Одел джинсы, застегнул ширинку. Звук в ночной квартирной тишине прогремел, как выстрел. Босиком пересек гостиную.
Электронные часы на столике показывали: 03.38. На кухне, как безумный, трещал холодильник. В раковине капала вода.
Я бесплотной тенью замер на пороге детской.
Лунный свет серебром заливал комнату.
Подошел к кроватке. Юра мирно спал, открыв губки, похожие на лепестки роз.
Вернулся в спальню. Катя лежала в той же позе. Взял подушку.
Юра, словно почувствовав что-то, кряхтел во сне, сучил ручонками. Я замер с подушкой в руках. Слушая оглушающие, сводящие с ума звуки: стук собственного сердца, клекот холодильника. Звонкую тишину ночи.
В углу кто-то стоял.
Я отшатнулся, выронил подушку.
В углу стоял тот, кого я видел (так я думал) впервые: серый призрак, бесплотная тень. Мы оба были одними из множества злых теней.
Он высок и черен. В темном плаще с капюшоном, скрывающем ужасные черты несуществующего лица. Таким он мне казался (был ли он еще каким-то?) Тьма под сенью капюшона, стократ чернее ночной тьмы, завораживала меня и притягивала. Все мое существо горело лихорадочным желанием подойти к Нему и сорвать капюшон, увидеть лицо, каким уродливым или прекрасным оно ни окажется. Знаете, как бывает: смотришь вниз с моста на реку, так и зудит прыгнуть! Я смотрел в эту бездну, к счастью, недолго. Промедлив, я поседел бы или свихнулся.
Он смотрел на меня, и за один миг узнал обо мне все: кто я и на что способен.
