Витька оглянулся на корму. Наташа сидела на пандусе над самой водой, свесив ноги в невыносимо лазурную кипень, крепко держалась за лохматый канат. Каждая третья волна обдавала ее с головой, и девушка вскрикивала, смеялась, нагибалась к воде, надежно перехваченная в талии брезентовым ремнем. Иногда катер зарывался носом в волну, и Наташа откидывалась на спину, вытягивая чуть загоревшие ноги.
Витька сделал еще несколько снимков. Наташа в пенящейся синеве, руки Наташи в белоснежной пене, голова Наташи среди беспорядка кипящей воды.
Наташа была весело пьяна, оттого смела и отчаянна. И не тошнило ее. Витька же все время пребывал на грани. Качало изрядно. Но ветер дул свежо, рвал рубаху из шортов и так чудно пах морской свежестью, что тошнота отступала, сворачивалась в желудке клубком и давала передышку, не успевая за радостной свежей качкой.
Витька, чуть напуганный небольшим штормом, когда катер только отвалил от причала, на всякий случай собрался отсидеться в салоне. Но, спустившись по узкому трапу, увидел, что малюсенькая каморка оккупирована двумя молодыми дамочками с крошечными детьми – лет трех-четырех. По диванам валялись пляжные сумки и детские вещи. Было душно и уже попахивало кислятиной. Под мрачными взглядами женщин пробормотал какие-то извинения и неловко полез наверх, больно стукаясь локтями о белый металл. Мужья плененных штормом дам обрадовались Витьке, как единомышленнику со стороны. Познакомились, крепко пожав руку, и стали увлеченно готовиться к подводному спуску.
На катер попали случайно. Пока он бегал в ресторан за большой водкой, Наташа в холле отеля записалась на рыбалку у худого, совершенно черного капитана с печальными круглыми глазами. Ему не хватало двух человек для утреннего выхода в море.
Витька ужаснулся было очередности – водка, морская рыбалка в пять утра, акваланги, которые до этого лишь в сериале про Кусто и видел. Но потом решил, что, может, на похмелье лучше это, чем жаркий пляж.
До похмелья дело не дошло. Наташа пила размеренно и понемногу. У Витьки отбирала лишний раз налитую рюмку:
– Я тебя научу, салага! – сказала наставительно, – до утра эту бутылку сделаем, потом еще прикупим. Валяться в отрубе не будем, ни-ни.
И руководила, следя за тем, чтоб успевали вовремя поесть прихваченного с ужина жареного мяса с перетертыми в серую острую пасту баклажанами. Резко останавливала питие, когда рюмка готова была махнуться внутрь, будто в ней вода, а не водка.
Не соврала. Всю ночь разговаривали. Витька находился в том неуловимом и быстро проходящем обычно состоянии, из-за которого и спиваются многие, когда хмель только пришел, тронул мягкой лапой с обманчивой ласковостью, раздал голову до размеров вселенского воздушного шара, сделал плавно легкими руки и ноги. Когда место, занимаемое телом в пространстве, становится сверкающе великолепным, по праву занимаемым. Да любое место в этом пространстве тогда – твое. Лежишь ли, стоишь, танцуешь. Или сидишь у ног не твоей девушки в полумраке гостиничного номера, а каменные плитки пола нежно холодят разогретую кожу.
Наташа рассказывала о Сергее. Пожимая плечами и заранее виноватясь за то, что рассказывать-то и нечего особо. Познакомились. Понравились. Легко и вдруг переспали. И отлипнуть друг от друга уже не смогли.
Отмеряя рассказ, как водку, прерывалась несколько раз. Один раз вышли и погуляли по тусклым дорожкам игрушечного парка, задевая головами распахнутые цветки огромного гибискуса.
В следующий раз перелезли через каменный забор на соседнюю стройку и, осторожно зайдя в черную воду, выкупались раздетые. Целовались.
– Хватит, – сказала Наташа, отстраняя его лицо ладонью, – успеется, потом, а то разревусь.
В номере, не включая света, закутавшись в огромное полотенце, села на этот раз на пол сама, прислонилась к мокрым Витькиным ногам, и попросила разрешения рассказать, каким Сергей был:
– Я кроме тебя никому этого сказать не могу. Девчонкам? Маме? Или – Кутенку? Давай уж тебе. Может, мне полегчает.
И рассказала меж трех рюмок водки.
– Он такой смуглый был, знаешь, не как настоящие смуглые, а будто кровь горит под темной кожей. Хотелось трогать губами его – везде. Когда была без него, вспомню и губы жжет. Будто там его кровь. Волос грива. Как вымоет голову – ругался, не мог справиться с ними. Все растаманы на улицах глазами провожали. И дреды плести не надо – башкой тряхнет, волосы прыгают пружинами. Я ему все заколки дарила. Выискивала на развалах художественных, чтоб стильные, погрубее. А запястья – тонкие-тонкие. Но на девушку не похож. К нему даже голубые не приставали никогда. Уж больно глаза мрачные. Исподлобья, как глянет – обожжет.
Ты, Витька, не представляешь себе, как это – быть женщиной и полюбить настолько красивого мужчину! Вы западаете на красивых девиц или хорошеньких. А мужчины по-другому красивы. И мужественный – красив, и квазимодо какой-нибудь – красив. Но по-настоящему красивых мужчин – мало. Мало-мало!!! А я вот вляпалась.
С открытого балкона внутрь комнаты сочился тусклый свет луны, присаживаясь по пути на белые пластиковые кресла. Издалека слышались крики аниматора, что на трех языках честно отрабатывал свои деньги. Поблескивал кружок водки в недопитой рюмке на краешке маленького стола. Наташа протянула руку, зацепила рюмку пальцами, махнула в себя, не закусив:
– Он рисовал все время, просто двинутый был на живописи. Иногда я к нему убегала на ночь, врала что-то дома, а он и в постель со мной не ложился – в углу, у мольберта, как сумасшедший. Нищий был совсем. Продавать не умел. Это же надо бегать, предлагаться, на виду быть все время. А ему некогда, рисовал. Я еду привозила. Как-то раз поругались сильно. Очень я его хотела, ну просто – хотела. А он – рисует. Пишет. Ну, я ушла, дверь вдрызг, замок сломала. И за два дня сделала загранпаспорт ему, билет взяла и уговорила со мной – сюда. На две недели. Это, Витенька, самые счастливые две недели в жизни моей были. Дай водки еще.
– Не дам, – мрачно сказал Витька. Отодвинул за себя почти пустую бутылку, – поешь лучше. Или поспи.
– Хорошо, – не стала спорить Наташа, – только спать некогда, через полтора часа рыбалка. Давай в бар спустимся. Кофе покрепче.
Пока Витька закрывал номер, Наташа стояла на терраске, опоясывавшей второй этаж отеля и, улыбаясь, смотрела на матовый кружок лампы в низком потолке. Вокруг лампы полупрозрачными иероглифами расположились гекконы. С лапками-растопырками, белесоватые, но с темными глазками-семечками.
Пришлось вернуться за камерой.
В баре было душно, надсадно покашливал слабенький кондиционер. Прихватив поднос, вышли на улицу и сидели на широких бамбуковых креслах. Гнутые бамбучины, которые днем хозяин застилал ковриками, больно давили под коленями. Маленькое пламя свечи осторожно выглядывало из пузатенького бокала.
