Подумав, он написал на стрелке слово «любить». Минутная стрелка, не спеша, поползла по кругу. В ожидании каждый своей очереди гномы перемигивались, подхихикивали, строили уморительные гримасы. Но когда стрелка подходила к очередному часу, сидевший на этом часе тут же делал серьёзное лицо, хмурился в раздумьях, потом, пачкая пальцы мелом, аккуратно выводил своё слово.
Во всём этом чувствовался какой-то подвох, поэтому он немного волновался, но не подавал виду, а лишь напряжённо наблюдал за движением стрелки, словно подталкивал её взглядом, чтобы игра побыстрее закончилась. Наконец минутная стрелка сделала полный круг и соединилась с часовой — на нём, на «двенадцатом часе». В то же мгновенье неожиданно часы начали громко бить, и под аккомпанемент этих тугих ударов гномы фальшивым хором затянули полный список из 12-ти слов:
Бомм!
ЛЮЮБИИИИИТЬ!
Бомм!
ОБОЖАААААТЬ!
Бомм!
ЛААСКАААААТЬ!
Бомм!
НЕЕЖИИИИИТЬ!
Бомм!
ГЛААДИИИИИТЬ!
Бомм!
ООБНЯЯЯЯЯТЬ!
Бомм!
ОБХВАТИИИИИТЬ!
Бомм!
СЖАААААТЬ!
Бомм!
СТИИСНУУУУУТЬ!
Бомм!
СДААВИИИИИТЬ!
Бомм!
ЗАДУШИИИИИТЬ!
Бомм!
УУБИИИИИТЬ!
С последним словом стрелки раздвинулись, как ножницы, и одним махом отрезали ему голову. А он с неожиданной радостью понял, что если хочешь, чтобы тебя любили, надо об этом молчать. Не надо никого просить об этом. Иначе всё будет наоборот.
— Без вариантов, — щурясь, говорит Бутик. Василевский со Срамным приехали к Мхову рано утром, чтобы рассказать, что творилось ночью в казино и за его пределами.
По словам генерала, незадолго до полуночи максимум выиграл некто по фамилии Арсанов. Часа два после этого он сидел у стойки бара, пил чай, листал принесённый с собой журнал. («Какой?» — не глядя на Срамного, интересуется Бутик. «Плейбой» — пожав плечами, отвечает Срамной). Потом подался на выход. Его встречали чечены на «хаммере». Слава Богу, на этот раз подготовились солидно, привлекли бойцов от Супа. Преследовали на четырёх машинах, по всем правилам. В районе Соколиной горы обложили, заблокировали, попытались взять. Те открыли стрельбу вплоть до пулеметной. Дошло до гранат. Воевали минуты три. Потери с обеих сторон. У нас три трупа, монотонно отчитывается генерал, шестеро ранены. Чечены все полегли, включая клиента. Денег при нем не обнаружили. «Хаммера» с таким номером в природе не существует.
Суп взбешён, перебивает Василевский; погибли его люди, кроме того, неизвестно, как удастся перетереть это дело с ментами и, тем более, чего ждать от чеченских коллег…
Это ещё не всё, продолжает Срамной. Вскоре после того как чеченец покинул казино, уже ночью субботы, заявился громадный негр, иностранец из Ганы, с какой-то труднопроизносимой фамилией. Купил 500-долларовую фишку, дальше всё по известному сценарию. Но, когда он вышел из заведения, за ним последовать не получилось — двери загадочным образом оказались намертво заблокированы. Открылись же они сами собой через пару минут после того как негр отъехал на белоснежном «Брабусе».
Короче (это опять Бутик, уже непосредственно ему, Мхову), со всем этим надо срочно что-то делать. Без вариантов.
Мхов не проспался, у него трещит с похмелья голова, он, отдуваясь, пьёт ледяной айран. Ему, если честно, без вариантов необходимо только одно — обратно в постель. А тут ещё мобильник высверливает голову резкими переливчатыми трелями. Мхов какое-то время не понимает, о чём толкует Семён, что означают повторяемые безжизненным голосом, склоняемые по всем падежам слова «Аскольд»… «немцы»… «опель»… «поворот»… «взрыв»… «похороны»… но вскоре до него доходит, что произошло несколько часов назад у выезда на Минское шоссе.
Он еле-еле выдавливает из себя что-то ненужное, но положенное по ситуации, и его самого корёжит от этих жалких слов.
— Похороны в воскресенье, — говорит Семён. — В полдень. Из городской квартиры. На Введенском кладбище, в Лефортове.
— Что, уже завтра? — уточняет Мхов.
— Надо бы сегодня. У нас так положено. Хоронить в тот же день до захода солнца. Но в субботу нельзя.
— Я буду, Сём. Приеду на Введенское. Да. Обязательно, — обещает Мхов.
Нечленораздельно мычит в ответ на вопросительные взгляды Срамного и Бутика, наспех прощается.
— Есть у меня одна мысль, — говорит он напоследок. — Следующий раз без нажима подойти, попробовать поговорить по-мирному. Может, хоть что-то прояснится…
Проводив визитёров, Мхов медленно поднимается по лестнице из гостиной к себе в кабинет, но по дороге задерживается на третьем этаже, заглядывает в спальню. Жена спит, лёжа на спине, она слегка посапывает, спёртый воздух загустел от алкогольного перегара. Мхов осторожно пересекает комнату, подходит к окну, распахивает тяжёлые створки, запускает внутрь свежий ветер осеннего утра. Обернувшись, видит, что Мария открыла глаза и бессмысленно таращится на него.
— Семён звонил, — говорит Мхов. — Аскольд ночью, здесь недалеко, на машине, насмерть.
Мария моргает, кривит лицо, тяжко работает похмельными мозгами.
— Э-э-э…
— Выскочил из-за поворота прямо на наших немцев, — продолжает Мхов. — Все трое в лепёшку, трейлером примяло, потом взрыв. Мы ещё слышали грохот. Здесь. Помнишь?
Мария содрогается всем телом, кошмар минувшей ночи асфальтовым катком расплющивает её по постели.
— Немцев… — она еле шевелит бесформенными губами.
— Немцев, немцев, — кивает Мхов.
— Аскольд… В немцев… — туго соображает Мария.
— Аскольд. Как Гастелло. В немцев, — подтверждает Мхов.
— Бля-а-а-а-адь! — громко на выдохе вдруг выкрикивает Мария и начинает обильно плакать, попеременно рыдая и хохоча.
Мхов с полминуты удивлённо глядит на жену, та никак не может остановиться, ей не хватает дыхания, она давится, глаза вылезают из орбит. Тогда Мхов открывает холодильник, одним движением свинчивает крышку с бутылки минералки и выливает половину шипучего содержимого на голову, на лицо Марии. Та машет руками, плюётся, в полный голос ругается, постепенно приходит в себя. Мхов отступает за дверь, потом выше по лестнице. Оказавшись в кабинете, он забрасывает в рот две таблетки аспирина, запивает водой, с тихим стоном валится на диван, закрывает глаза.
Но не спит. Понемногу всплывая из тёмной глубины похмелья, он думает о Марии.
Недавно она спросила его, почему в жизни бывает так мало по-настоящему хорошего. Мхов ответил: «Знаешь, Маш, так уж жизнь устроена. Всё по-настоящему хорошее проходит стороной, в лучшем случае, по касательной. Навсегда прилипает только говно». Она подумала и сказала: «Хорошо, что мы с тобой не говно».
