— На тридцать семь уже ушла?
— Конечно.
— Странно, — удивился он.
— Что же тут странного? — удивился в свою очередь я. — Семеро одного не ждут.
— Я вышел из дома в двадцать минут.
— И где же ты ходил?
— Нигде, — сказал Серый.
Тогда я ему не поверил.
Пискарёвское мемориальное кладбище, безусловно, произвело на меня впечатление. Гранитный фронтон с высеченными надписями: «Вам, беззаветным защитникам нашим» — с одной стороны и «Жертвам блокады великой войны» — с другой. Приспущенный флаг, вечный огонь, монумент Родины-матери. Впрочем, такое впечатление возникало у меня всегда, когда я здесь бывал, будь то школьная экскурсия, выпускной вечер или собственная свадьба.
Помещение для переодевания нам выделили ещё лучше, чем на Смоленском. Из склепа мы переехали в сортир. Правда, он уже давно не функционировал, и (несомненное преимущество перед склепом) в нём было тепло. Визуальное знакомство с бензопилой было интересным, но непродолжительным, так как вскоре появился Костя.
Он влетел в дверь, как всегда улыбаясь. Красноносый, заснеженный и неимоверно длинный. Поздоровался, снял шапку, стряхнул с неё снег на Серёгины бутерброды с вареньем.
— Как вам погодка? — многозначительно спросил он.
Что бы Костя ни говорил, он всегда говорил это многозначительно.
— В самый раз, — ответил Серёга. — Бодрящая. Переодевайся давай.
— Сегодня мне приснилась классная история, — сообщил Костя. — Во сне мне было довольно жутковато. И только когда я проснулся, понял, что ничего страшного тут, собственно нет.
Мы слушали его с удовольствием. Костя обладал редким даром, с лихвой окупающим все его немалочисленные странности. В его присутствии у всех на душе становилось удивительно тепло и спокойно.
— Короче, — многозначительно сказал Костя. — Я во сне себя увидел пацаном. Как будто я живу в деревне, и мама учит меня доить корову. Корова рыжая, с чёрным пятном на боку. У меня не получается. Тогда мама снова показывает мне, как это нужно делать. Я ещё очень хорошо запомнил её пальцы. Узловатые такие, морщинистые, не женские. И вот я где-то пробегал день, а вечером пробираюсь в коровник, чтобы потренироваться. Я так твёрдо решился! Буду всю ночь доить эту корову, но научусь! А утром мама встанет, а я ей скажу: «Пойдём, посмотришь, как я умею доить!». Вот, думаю, обрадуется-то… И вдруг отец кричит: «Лёша, Лёша, домой, спать!»
Костя умолк и посмотрел на нас.
— И что? — не выдержал я.
— Всё, — развёл руками Костя.
— А почему Лёша? — спросил Серый.
— Вот именно, — ещё более многозначительно ответил этот чудак.
— Лучше бы ты учился во сне деревья пилить, — заметил я.
— Нет уж, это, по-моему, лучше делать наяву, — заявил Серёга. — Пойдёмте-ка этим и займёмся.
Над Пискарёвкой гулял ветер, раздавая оплеухи верхушкам берёз и тополей, обламывая сучья и заставляя трещать позвоночники стволов. Белое крошево, сыпавшееся рано утром, сменилось лохматым липким снегом, который падал на могилы и братские холмы, тут же таял и впитывался в землю, словно задавшись целью напоить талой водой мертвецов.
— Всего около девяноста деревьев, — объяснял Серёга. — Все они помечены. Все или почти все — сухие.
— Как-то здесь тоскливо, — поморщился я. — Тоскливо и… тревожно. Столько людей — и ни одного креста. Совершенно не то ощущение, что на Смоленском. Там я всегда ощущал прилив сил.
— Карлос Кастанеда пишет, что кладбище не может быть местом силы, — возразил Сергей. — Что сами по себе кости — не более чем мёртвая материя.
— Дело не в костях, — мгновенно откликнулся Костя. — Кладбище может быть местом силы так же, как и любое другое место в природе. Кроме того, оно может быть местом силы в результате выплеснутого здесь когда-то страдания. Человек умирает, а горе его близких остаётся.
— Тогда наш Игорёк — маньяк. Раз упивался на Смоленском чужим горем! Прилив сил, понимаешь!
— Ну спасибо! — возмутился я. — Договорились! Несёте, что попало…
— Скорбь об умершем — светлое чувство, — продолжал спорить Костик. — А светлое чувство, идущее извне, способно пробудить к жизни другие светлые чувства. Например, спокойствие и умиротворённость. Это нормально…
— Ещё неизвестно, может мёртвые по нам больше скорбят.
Костя побледнел.
— Не стоит так… здесь, — тихо сказал он.
— Да уж, — поддакнул я. — Тем более что тут я этой умиротворённости не чувствую.
— Да ладно вам, — махнул рукой Серёга. — По крайней мере, с собаками здесь ходить не будут. Здесь дорожки каждый день подметают… — он огляделся по сторонам и, высмотрев неподалёку берёзу с зарубкой на стволе, указал нам на неё. — Думаю, начнём с этой. Смотрите внимательно. На ней потренируемся, а потом пойдём вон к тому баобабу. Рядом с ним ещё одна берёзка.
Чтобы завести пилу, Серёге понадобилось сделать несколько мощных рывков.
— Это в первый раз, после пойдёт легче, — объяснил он, перекрикивая натужный рёв двигателя. Жало бензопилы впилось в податливую мякоть ствола. В этот миг я заметил, что от сухого дерева отходят явно живые молодые побеги. Послышался ли мне этот слабый стон, подхваченный ветром? Казалось, что вместе со снегом с неба падают хлопья беды…
Я поймал себя на том, что совсем не наблюдаю за действиями Сергея.
— Мне кажется, я понимаю, — подал голос Костя. — Эти братские могилы слишком неестественны. Их не должно было быть.
— Как не должно? — удивился я. — Разве это плохо — похоронить с почестями неизвестного? Если оказалось так много погибших? Что же им, гнить на улицах? На свалке?
— Я не про похороны, — ответил он. — Как можно называть войну великой? Вы только вдумайтесь. Войну! Большой — да, страшной — да. Но где же тут величие? Люди не должны доходить до необходимости хоронить друг друга в братских могилах. Никогда.
— Хватит вам болтать, — вмешался Сергей. — Выбивайте её…
Он сделал косой вырез в стволе. Топорами мы выковыряли кусок древесины, похожий на дольку апельсина. Серёга зашёл с другой стороны берёзы и начал пилить оттуда. Быстро он научился у Паши, с первого же раза. Молодец. Он всегда схватывал всё на лету — как принцип решения какой-нибудь задачи или скрытую идею фантастического рассказа, так и основные приёмы любой физической работы. Кроме того, он умел найти общий язык с любым собеседником, больше того, подружиться с любым человеком. В крайнем случае, если уж не подружиться, то и не враждовать. Он умел видеть в человеке хорошее. Иногда для этого нужно долго вглядываться. Он угадывал в человеке эту хорошую частичку и общался с ней. У Серёги были свои жизненные принципы, и он был честен по отношению к ним. В сущности, он был замечательным парнем.
