почти час ушел на то, чтобы заново привязать канаты и восстановить переправу.
И снова ринулись мы в погоню. Все быстрее и быстрее мчались мы к мусорным кучам.
Спустя некоторое время показалось памятное мне место. Кое-где тлеющие уголья все еще мерцали красным, но пожарище почти успело остыть. Я узнал остатки лачуги и гору мусора, на которую карабкался. В неверном свете по-прежнему светились каким-то странным светом крысиные глазки. Комиссар что-то сказал офицеру, и тот выкрикнул:
– Стой!
Солдатам приказали прочесать округу, а мы отправились осматривать пепелище. Комиссар принялся разгребать почерневшие доски и мусор, а гвардейцы оттаскивали их и складывали в сторонке. Спустя некоторое время он отпрянул, потом снова склонился над угольями, поднял голову и поманил меня.
– Взгляните!
Зрелище было жуткое: лицом вниз среди обломков лежал скелет, судя по очертаниям и размерам костей – женский, а судя по их огрубелому виду – старушечий. Меж ребер торчал длинный нож, переделанный из заостренного мясницкого мусата. Конец лезвия угодил прямо в позвоночник.
– По всей видимости, женщина упала на собственный нож, – заметил комиссар, обращаясь ко мне и к офицеру, и достал блокнот. – Здесь множество крыс, посмотрите, вон глаза их блестят в куче костей. И по всей видимости, – он дотронулся рукой до скелета, и я содрогнулся, – времени даром они не теряли, кости еще не успели остыть!
Поблизости больше никого не обнаружилось – ни живых, ни мертвых. Солдаты снова выстроились в шеренгу и двинулись дальше. Наконец мы вышли к переделанному в жилище старинному шкафу. На пяти полках (а всего их было шесть) спали старики – спали так крепко, что их не разбудил даже свет наших фонарей. Мрачные, поседевшие вояки, исхудавшие, покрытые морщинами и загаром лица, седые усы.
Офицер громко и отрывисто выкрикнул приказ, и тут же все до единого старики выскочили из шкафа и вытянулись по стойке смирно.
– Что вы здесь делаете?
– Спим, – прозвучало в ответ.
– Где остальные? – спросил комиссар.
– Промышляют.
– А вы?
– Стоим в карауле!
– Peste! [14] – мрачно рассмеялся офицер, поочередно заглянул в лицо старикам и добавил с холодной и хорошо рассчитанной жестокостью: – Спят на посту! Так ли подобает вести себя старой гвардии? Неудивительно, что с нами случилось Ватерлоо!
В свете фонарей я увидел, как смертельно побледнели их лица. Стоявшие вокруг солдаты рассмеялись мрачной шутке своего командира, а меня едва не пробрала дрожь при виде выражения, промелькнувшего во взглядах стариков.
В тот момент я почувствовал себя отчасти отмщенным.
Казалось, они вот-вот набросятся на шутника, но жизнь многому научила их, и старики не двинулись с места.
– Вас только пятеро, – заметил комиссар. – Где же шестой?
– Здесь! – злобно усмехнулся один вояка и указал на дно шкафа. – Умер прошлой ночью. От него мало что осталось. Крысиные похороны вершатся скоро!
Комиссар наклонился и осмотрел шкаф, а потом спокойно сказал офицеру:
– Нам тут больше нечего делать. Следов не осталось. Теперь уже не докажешь, что его ранил из мушкета один из ваших солдат! Видимо, негодяи сами прикончили его, чтобы замести следы. Взгляните! – Он снова склонился и положил руку на скелет. – Крысы действуют быстро, к тому же их тут тьма-тьмущая. Кости еще теплые!
Я содрогнулся, и вместе со мною содрогнулись многие из стоявших вокруг солдат.
– Стройся! – приказал офицер.
И отряд в походном порядке двинулся назад, впереди несли фонари, а в середине вели закованных в кандалы старых вояк. Чеканя шаг, мы выбрались из страны мусорных куч и повернули к крепости Бисетр.
Назначенное мне испытание давно уже окончилось, и Элис стала моей женой. Но когда я оглядываюсь на те непростые двенадцать месяцев, самым ярким моим воспоминанием оказывается путешествие в Город Праха.
Видение окровавленных рук
Первое, что я услышал о Джейкобе Сеттле, была простая констатация: этот малый вечно хандрит; а вскоре я обнаружил, что такого мнения придерживаются все его сослуживцы. Эта была небрежно-снисходительная, лишенная всякого личного чувства оценка, а не сколь-либо исчерпывающая характеристика, от которой всецело зависит, как воспринимают человека окружающие. Кроме того, эта оценка до известной степени не соответствовала его облику, что невольно побудило меня задуматься; постепенно, узнав больше о занятиях и сослуживцах Сеттла, я проникся к нему особым интересом. Оказалось, что он всегда стремится делать людям добро – не посредством щедрых пожертвований, превышающих его скромные средства, а проявляя предусмотрительность, терпение и самоограничение, в которых и заключается истинное человеколюбие. Женщины и дети доверяли ему безоговорочно, он же, как ни странно, чурался их, – кроме тех случаев, когда кто-нибудь заболевал и он приходил на помощь, стараясь сделать все, что мог, хотя и держался при этом робко и скованно. Он жил крайне уединенно и сам вел хозяйство в своем крохотном, состоявшем из одной комнаты домишке – или, скорее, лачуге – на краю вересковой пустоши. Его жизнь представлялась мне такой унылой и отшельнически-однообразной, что я решил приободрить его. Как-то раз, когда мы вдвоем сидели у постели ребенка, который получил по моей вине случайную травму, я воспользовался случаем и предложил Джейкобу почитать что-нибудь из книг, имевшихся в моем распоряжении. Он с радостью согласился, и, расставаясь с ним в предрассветных сумерках, я почувствовал, что между нами возникло некое взаимное доверие.
Книги он всегда возвращал в оговоренный срок, в целости и сохранности, и через некоторое время мы сдружились довольно близко. Раз-другой по воскресеньям, проходя через
