— Наши, — строго поправил отец Егорий. — Все есть имущество единой православной общины!
Некоторое время оба молчали, дулись друг на друга, как двое мальчишек. Наконец Степаныч спросил:
— Еды какой прислать, отец Егорий?
— Не надо, — тоже остывая, отказался высокий. — Заварка, видел, есть. Попощусь ныне. Иди, Степаныч, спасибо за заботу. Прости, если обидел!
— Да ну вас, батюшка! — смутился толстяк и, взявши большую руку отца Егория, клюнул губами.
— Благослови тебя Бог! — раздельно произнес монах.
Степаныч быстро кивнул и вышел вон. Из окна было видно, как он протопал через калитку, уселся в антрацитово-черную «Волгу» рядом с водителем и укатил.
Отец Егорий растопил печь и вышел на крыльцо. Нетронутый снег серебристой пуховиной играл на солнышке. Отец Егорий постоял еще, в раздумье пробормотал: «Невелик грех…» — быстро скинул с себя пальто и прочее и с довольным уханьем нырнул в девственный сугроб.
Навалявшись вдоволь, поднялся, весь в налипшем снегу, по приставной лестнице влез на крышу и выдернул флюгер.
— От-так! — сказал со злорадством, втыкая чертика в сугроб. — Поухмыляйся мне!
Стемнело. На кухне стало совсем тепло. Лед с внутренних стекол стаял, сошел и иней с крашеных половых досок.
Разогрев воду и облачась в черный спортивный костюм с английской надписью «Техасский университет», отец Егорий вымыл пол на кухне и в гостиной, тоже понемногу отогревающейся. Вид добротной мебели навел его на некоторые мысли.
«Ой, темнит Степаныч, — подумал он без обиды. — Не живут… Как же!»
Дорогая темно-лаковая мебель лишь подтолкнула его догадки. Главной же была печь, разогревшаяся без дыма в пять минут. Наверняка двух суток не прошло, как в ней горел огонь. И версия старушки-хозяйки тоже представлялась сомнительной. Уж старушечьих изб отец Егорий навидался. А тут — ни фотографий родни, ни иконки хоть какой-нибудь!
— Старушонка, как же! — проговорил он вслух с добродушным смешком, зная, что «копать» не станет. Степаныч, конечно, хитер и выгоды своей не упустит. Но тут как: или ты доверяешь своему старосте, или ищи другого. Степаныч хоть в крупном не врет и в Бога верует. А если словчит или смолчит, так для общинной же пользы. Деньги на благое дело идут.
Отец Егорий, по рождению Игорь Саввич Потмаков, был далеко не глуп, понимал, что со старостой ему повезло, и в дела денежные старался не лезть. Его дело — души людские.
Похлебав пустого чаю, отец Егорий подтянул поближе к печке квадратный кухонный стол и торжественно выложил на него небольшое, в кожаном черном переплете, Писание.
Это был его, Игоря Саввича, собственный ритуал еще со светских времен: перед сном (а то и целую ночь), открывши Библию в произвольном месте (чаще — Новый Завет), читать, пока ум не насытится. А прочитав — вдумываться, вслушиваться в прочитанное. В третий, в десятый раз, все равно. Тем более что и понимание отца Егория год от года менялось. Немудрено же: велика разница между новокрещеным неофитом и умудренным годами служения иеромонахом.
«Велика ли? — вильнула хвостом мысль-бесенок. — Что человек в заслугу ставит, то Богом в добродетель не засчитывается!»
«Кыш! — сказал бесенку отец Егорий. — Сам знаю!»
Гордыней называлось то, с чем беспощадно и почти безуспешно сражался Игорь Саввич Потмаков вот уже не первый десяток лет.
— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь, — нараспев произнес отец Егорий. И чуть погодя, положивши руку на Писание: — Слава Тебе, Господи, слава Тебе!
И, открывши наугад, прочел, где остановились глаза:
«Неполезно хвалиться мне; ибо приду я к видениям и откровениям Господним».
Бог, как всегда, видел его мысли и подталкивал к чему-то неизъяснимому. «Видениям и откровениям…» — следовало ли это понимать как то, что Иисус ниспошлет ему воочию увидеть Ангела Небесного? Или сие есть искус сатанинской гордыни?
Скрип снега заставил Игоря Саввича прервать размышления.
Поворотясь на табурете, он увидел прильнувшее к окну снаружи лицо. И лицо это явно не могло принадлежать Ангелу.
Согнутый палец несильно стукнул в стекло.
Отец Егорий встал, вышел в холодные сени и распахнул дверь. По многолетней привычке она не была заперта. Дом его всегда был открыт для нуждающихся в утешении.
Два невзрачных человечка переминались на пороге. Непохоже, что пришли они за духовной пищей, но кто знает.
— Ну, — строго спросил отец Егорий, — с чем пожаловали?
Один, чуть помоложе и повыше ростом, поглядев с недоумением на большой серебряный крест, никак не вязавшийся с богатырской фигурой Игоря Саввича в американском трикотаже, проговорил с тоскливой ноткой:
— Побеседовать бы, хозяин!
Отец Егорий с сомнением изучил обветренное, заросшее недельной щетиной лицо, однако кивнул:
— Пойдем!
Вошли на кухню. Игорь Саввич опустился на облюбованный прежде табурет, гости — на краешки стульев. Один — поближе, другой — подальше. Тот, что поближе, с надеждой поглядел на хозяина.
Отец Егорий молчал.
— Дело-то у нас какое, — начал, смущаясь, позд-ний гость. — Я, вишь, бабки-то, владелицы, значит, внучатый племянник буду… — Он бросил на Игоря Саввича быстрый взгляд. — А дело-то вот в чем…
— Зовут как? — перебил его отец Егорий.
— Славкой, Славкой! — радостно откликнулся гость и, перестав скрести клеенку грязными ногтями, в первый раз прямо поглядел на Игоря Саввича:
— Предупредить, значит, пришли, хозяин! Вы, значит, дом, то есть, купить собираетесь?
— Собираюсь, — кивнул отец Егорий. — И куплю!
— Не советуем! — неожиданно вмешался второй, вскинув морщинистое кошачье личико.
Из-за недостатка передних зубов у него получилось: «Не шоветуем!»
— Это отчего? — с усмешкой спросил Игорь Саввич.
— Опасный дом! Опасный дом, хозяин! — с жаром произнес первый. — Нельзя в нем жить! Кто поселится — пропадет! — И скороговоркой, боясь, что перебьют: — Мы уж вас, хозяин, по-человечески, по-русски, значит, то есть, — глянув на крест, — по-християнски предупреждаем: не покупайте!
— Ну если по-христиански — спаси Бог! — неторопливо отозвался Игорь Саввич. — Все, стало быть? Или еще что у вас есть?
Красноватые глазки Славы забегали.
— Мы к вам, значит, с душой, то есть… помогли, значит, по-християнски, то есть, а нам бы…
— Штошешку, — твердо сказал второй. — На бутылошку!
— Все? — с явной иронией спросил Игорь Саввич.
— Все, все, — засуетился первый. — Любезность, значит, за любезность…
— Не дам!
— Жря! — сказал морщинистый. — Дом твой деревянный. Не ровен чаш — шгорит!
