— Похоже, петуха кто-то запускает, — объяснил он мне происходящее. — Вот ведь гады!
Не прошло и минуты, как мы узнали, кто были те злоумышленники. Догадка зародилась во мне и раньше, а подтверждение её вызвало скорее радость, чем тревогу, хотя тревожиться и было за что.
На нашу улицу завернул рычащий, вилявший из стороны в сторону и вообще какой-то агрессивный легковой автомобиль с высовывавшимися из окон разгорячёнными людьми. Люди эти чёрными косматыми шевелюрами, всеобщей небритостью и задорными нерусскими выкриками с этаким лихим блеском казавшихся отчаянно белыми зубов, что сопровождал каждое словоизвержение, принадлежность свою к цыганской национальности выдали тут же. Время от времени автомобиль останавливался, три цыгана одновременно выскакивали из него, у каждого в руках — канистра, подбегали к домам, торопливо обливали их бензинчиком, а затем с удовольствием швыряли горящие спички. Деревянные домишки охотно занимались Красным Петухом, огонь увеличивал плотность, разрастался, жадно обнимая вожделенную древесину и явно желая с ней большого и незабываемого совокупления.
Мужик с молотком вместо того, чтобы броситься на поджигателей, тихонько отступил в глубь двора — туда, где потемнее. Цыгане, однако, дом его пропустили. Присутствие хозяина ли тому причиной или непопадание в заранее выбранный ритм остановок, непонятно. Я внутренне сжалась, когда они проезжали мимо нас: ожидание причастности к огненному преступлению, причём ожидание пассивное, жертвенное, было и трагично, и угнетающе. Но и нас цыгане миновали. Вскоре они и вовсе исчезли с улицы, завернув в переулок.
Однако радоваться было рано. На улице появился всадник. Он пытался скакать озорно и скоро, но коняга под ним, ощущая разбитую, неоднократно размываемую нередкими в наших краях дождями дорогу, ход сбавляла и уклонялась от выбоин.
У самого нашего дома всадник натянул узду, конь почти вскочил на дыбы и издал короткое, но трепетное ржание, неуверенно останавливаясь. Я узнала это животное — сначала его и только затем управлявшего им всадника. На разгорячённом крупе этого четвероногого совсем недавно я скакала по окрестным полям. Да и катал меня тот же самый паренёк, что восседал сейчас на нём.
Серёжа, это он был. Цыганёнок стрельнул в наши окна злым, сосредоточенным взглядом и увидел меня. Рот его растянулся в широченную улыбку, казалось — он безумно рад повидаться со мной после непредвиденной разлуки. Парнишка ловко соскочил с коня на землю и, бережливо придерживая что-то во внутреннем кармане пиджака — да, на нём был пиджак, причём явно с чужого плеча, большой и несуразный — подбежал к дому.
— Ах ты сучёнок! — выругался тотчас же уяснивший его намерения дед и скаканул к порогу.
Я ещё удивилась на него — это же Серёжа, хотела крикнуть, я его знаю, он хороший! — но хороший Серёжа, остановившись прямо под окном, из которого я выглядывала в мир, изъял из пиджака бутылку с прозрачной жидкостью, вытащил из неё газетную пробку и радостно облил бензином — чем ещё, если не им? — несколько брёвен в основании дома.
— Гори-гори ясно! — крикнул он, поднимая на меня глаза и зажигая спичку.
— Дурень! — успела я крикнуть ему. — Я всё равно тебе не отдамся, ты слишком глуп.
Брёвна занялись огнём. Вылетевший из-за угла топорёнок чиркнул по одному их них, уже горевшему, и соскользнул в траву. Серёжа машинально отпрыгнул и пригнулся. Запусти дед топор поточнее, это бы цыгана не спасло, но Никита Владимирович, несколько комичный в майке и трикошках, швырнул инструмент не прицеливаясь — времени на то не было. Однако и тем напугал цыганёнка как следует — Серёжа тотчас рванул обратно к коню, торопливо заскочил на него и, вдарив в бока ногами, заставил того отъехать на безопасное расстояние. Там, в отдалении, остановился и оглянулся. Дед преследовать его не собирался и даже не стал отыскивать в траве топор. Он стянул с себя майку, кинулся к горящим брёвнам и, матерясь, принялся прикладывать её к огню.
Я тоже вырвалась из оцепенения. Вскочила со стула, метнулась к стоявшему на кухне ведру с водой, зачерпнула полный ковш и, переместившись обратно к окну, выплеснула влагу на огненный очаг. Затем снова бросилась за водицей.
— Вячеслав Малежик… — лихорадочно забормотала, мысленно выбирая из кипы домашних пластинок первую попавшуюся, — «Кафе «Саквояж»… Точнее, не так. «Песни Вячеслава Малежика» — вот так она поименована. А потом уже «Кафе «Саквояж». Ленинградский завод грампластинок. Первая сторона — «Мозаика», «Картина любви», «Кафе «Саквояж», «Аквариум», «Русалка», «Конотоп». Вторая — «Зоопарк» «Соковыжималка», «Вчерашние дети», затем… затем-затем… да! «Вслед за радугой», «Дорога», «Околоспортивная песенка». Точно!
Я даже фуфайку успела деду в окно выбросить — чтобы он ей тушил, а не майкой, которая в скомканном виде превратилась в малюсенькую тряпицу. С фуфайкой дело лучше пошло.
— По просьбам трудящихся, — бормотала я, — исполняется песня Вячеслава Малежика на стихи Вячеслава Малежика «Мозаика». Я мозаику сложу-у из разбившихся зерка-ал, свой корабль снаряжу-у в дальний путь воспомина-анья-а… А потом вам расскажу-у, что я понял, что узнал, с кем дружи-ил и с кем дружу-у, как держал я обещанья-а…
То ли мне это послышалось, то ли на самом деле — на припеве дед взялся подпевать.
— Ещё-о раз уйти, чтобы верну-уться, — мурлыкал он под мои вопли, — ещё-о раз закончить, чтоб начать…
Довольно быстро пожар мы потушили. Пожар — громко сказано, конечно. Но всё равно молодцы. Чёрное зловещее пятно на пол-стены осталось наглядным напоминанием о пережитой панике. Чуть промедли — и занялся бы заревом ещё один дом.
А полыхало их на улице не меньше пяти. Безнадёжные, не потушить.
Я и сама не заметила, как улица превратилась в сущий муравейник из бегающих, суетящихся, кричащих и ругающихся людей. Дед, едва мы закончили со своим пожаром, кинулся помогать соседям через два дома от нас. Вроде не безуспешно, огонь отступал, хотя обгорел дом поболе нашего. Я было тоже метнулась с благими намерениями посодействовать если не в тушении, так в спасении скарба хотя бы, но меня отовсюду шпыняли, словно была я самым бесполезным человеком на земле. Обиды я не ощущала, нет — так нет. Значит, надо в стороне держаться.
Не знаю почему, но страстно хочется, чтобы моя Мария кого-нибудь кокнула. Ножом, вилами, копьём индейским… Что с этим делать? Это противоречит её образу и первоначальной задумке.
Поддаться? Выйду на новую грань или потеряю всё завоёванное.
Дилемма, блин.
