— Знаю, — машинально отозвался Бен.
Официантка поставила на столик новый кувшин с пивом, и перед Беном внезапно возникла картина, от которой стало неуютно: вот, мелькая то здесь, то там среди бурых водорослей и планктона привольно и незаметно (по его мнению) плавает рыбка. А отодвинься подальше и взгляни — фокус вот в чем: плавает она в аквариуме с золотыми рыбками.
Мэтт расплатился с официанткой и сказал:
— Там, наверху, случилась омерзительная вещь. И вдобавок застряла в сознании города. Конечно же, байки о мерзостях и убийствах всегда с рабским наслаждением передаются из поколения в поколение, а ученики при всем при том стонут и жалуются, оказавшись перед изучением трудов Джорджа Вашингтона, Карвера или Джонаса Солка. Но, думаю, дело не только в этом. Может быть, дело в географической аномалии.
— Да, — сказал Бен, заводясь против собственной воли. Учитель только что высказал идею, которая таилась под поверхностью сознания Бена с того самого дня, как он вернулся в город… Возможно, и до того. — Он стоит на холме, глядя на поселок сверху вниз как… ну, как мрачный идол, что ли.
Бен издал смешок, чтобы замечание прозвучало банально: ему казалось, что, неосмотрительно высказав такое глубинное ощущение, он, должно быть, открывает этому незнакомцу окошко в свою душу. Внезапное и пристальное рассмотрение Мэттом его персоны тоже не улучшало самочувствия.
— Вот он, талант, — сказал учитель.
— Простите?
— Вы очень точно выразились. Почти пятьдесят лет дом Марстена взирает на нас сверху — на наши мелкие грешки, провинности, обманы. Как идол.
— Может быть, он видел и хорошее, — предположил Бен.
— В маленьких городках, где все ведут сидячий образ жизни, хорошего мало. Главным образом, равнодушие, приправляемое время от времени нечаянным, бессмысленным или, хуже того, сознательным злом. По-моему, Томас Вульф написал об этом примерно фунтов семь сочинений.
— Я думал, цинизм — не ваша стихия.
— Это ваши слова, а не мои. — Мэтт улыбнулся и отхлебнул пива. Музыканты, великолепные в своих красных рубахах, блестящих жилетках и шейных платках, уходили от стойки. Солист взял гитару и начал перебирать струны. — Все равно, на мой вопрос вы так и не ответили. Ваша новая книга — о доме Марстена?
— В некотором смысле, полагаю, да.
— Я выспрашиваю. Извините.
— Ничего, — ответил Бен, думая про Сьюзан и чувствуя себя неуютно. — Интересно, куда запропастился Проныра? Он ушел черт знает как давно.
— Можно мне, полагаясь на наше краткое знакомство, попросить о довольно большом одолжении? Если вы откажетесь, это будет более чем понятно.
— Конечно, просите.
— У меня есть литературный кружок, — объяснил Мэтт. — Дети умные, в основном одиннадцатый и двенадцатый класс. И я хотел бы показать им человека, который зарабатывает на жизнь словами. Кого-то, кто… как бы выразиться?.. взял слово и облек его в плоть.
— Буду более чем счастлив, — ответил Бен, чувствуя себя нелепо польщенным. — Длинные у вас уроки?
— Пятьдесят минут.
— Ну, мне кажется, за такое время я не сумею слишком наскучить им.
— Да? А мне, по-моему, это отлично удается, — заметил Мэтт. — Хотя я уверен, что им вовсе не будет скучно. Тогда на будущей неделе?
— Конечно. Назовите день и время. — Вторник? Четвертый урок? Это с одиннадцати до без десяти двенадцать. Освистать вас не освищут, но, подозреваю, урчания в животах наслушаетесь вдоволь.
— Принесу ваты заткнуть уши.
Мэтт рассмеялся.
— Весьма польщен. Если вас устроит, встретимся в учительской.
— Отлично. Вы…
— Мистер Бэрк? — это была Джеки, женщина с могучими бицепсами. — Проныра отрубился в мужском туалете. Как по-вашему…
— А? Господи, конечно. Бен, вы…
— Само собой.
Они поднялись и пересекли комнату. Музыканты снова заиграли — что-то о ребятах из Маскоджи, которые до сих пор уважают декана колледжа.
В туалете воняло прокисшей мочой и хлоркой. Проныра подпирал стену между двумя писсуарами, а приблизительно в двух дюймах от его правого уха мочился какой-то парень в армейской форме.
Рот Проныры был раскрыт, и Бен подумал: каким же ужасно старым выглядит Крейг — старым и опустошенным холодными безликими силами, начисто лишенными всякого налета нежности. К нему вернулась реальность собственного распада, приближающегося с каждым днем — не впервые, но с потрясающей неожиданностью. Жалость, подступившая к горлу чистыми черными водами, относилась в равной степени и к Проныре, и к самому Бену.
— Так, — сказал Мэтт. — Сможете подсунуть под него руку, когда этот джентльмен закончит справлять нужду.
— Да, — ответил Бен.
Он поглядел на лениво отряхивающегося мужчину в военной форме.
— Поднажми, приятель, можешь?
— Чего это? У него не горит.
Тем не менее он застегнул штаны и отступил от писсуара, чтобы они могли подойти.
Бен подсунул руку Проныре под спину, зацепил ладонью подмышкой и поднял. Ягодицы Бена на миг прикоснулись к кафельной стене, и он почувствовал, как та вибрирует от музыки. Полностью отключившийся Проныра поднялся тяжело и безвольно, как мешок. Просунув голову под другую руку Крейга, Мэтт обхватил его за талию, и они вынесли Проныру за дверь.
— Вон Проныра топает, — сказал кто-то. Раздался смех.
— Делл должен гнать его в три шеи, — проговорил Мэтт задыхающимся голосом. — Знает же, чем это всегда кончается.
Они прошли за двери, в фойе, а потом дальше, на деревянную лесенку, ведущую вниз к стоянке.
— Легче… — кряхтел Бен. — Не уроните.
Они спустились с крыльца. Вялые ноги Проныры стукались о ступеньки, как деревянные колоды.
— Ситроен… в последнем ряду.
Они перенесли Крейга туда. Прохлада воздуха теперь ощущалась острее — завтра листва станет багряной. У Проныры хрюкнуло глубоко в горле, а голова на стебле шеи слабо дернулась.
— Сумеете уложить его в постель, когда вернетесь к Еве? — спросил Мэтт.
— Да, наверное.
— Хорошо. Глядите-ка, над деревьями отлично виден конек крыши дома Марстена.
Бен посмотрел. Мэтт был прав — над темным горизонтом сосен выдавался острый угол, заслоняющий обыденными очертаниями людской постройки звезды на краю видимого мира. Бен открыл пассажирскую дверцу и сказал:
— Сюда. Давайте-ка его мне.
Приняв на себя всю тяжесть Проныры, он аккуратно протиснул его на пассажирское сиденье и закрыл дверцу. Голова Проныры привалилась к окну, отчего стала казаться нелепо плоской.
— Во вторник, в одиннадцать?
— Я буду.
