20 Июля 1821 года
Эта змея Жанна не соврала: вчера папа поехал на охоту со старым Роббинсом, а я прокралась к дому, где живет Роберт. Его отец снова был в отъезде – я подслушала это, когда Роберт уговаривал Ангелику пойти ночью на берег.
Зная, что через парадные ворота никто таких дел не делает, я отправилась сразу к заднему двору и тотчас увидела папу – он привязал лошадь к дереву и в потемках проскользнул в дом. Что он нашел в матери Роберта? По-моему, даже наша Ангелика лучше.
Я чуть не уснула среди навозных куч, дожидаясь его, поэтому не помню, сколько времени прошло, пока он вышел. Я побежала наперерез через поле и, когда он приехал домой, была уже в своей комнате. Она самая последняя по коридору и папа не пошел бы сюда, чтобы проверить, раздета я или нет.
После бессонной ночи я спала довольно долго, поэтому, когда я вышла в сад, папа уже вовсю хвастался очередным кабаном, убитым им, на сей раз, собственноручно, а старый Роббинс добавлял все новых подробностей увлекательной охоты, с восторгом глядя на хозяина. Я активно присоединилась к всеобщему восхищению и даже предложила папе поделиться частью добычи с семьей Роберта, так как его отец, к сожалению, был в отлучке и не мог разделить радости удачной охоты. Папа бросил на меня быстрый взгляд, но, увидев искреннюю лучезарную улыбку на лице любимого отпрыска, счел сказанное совпадением и успокоился. Зря.
29 Июля 1821 года
Ангелика с Робертом больше не тайна ни для кого, кроме папы. Правда, того, что видела я, никто не видел, но и без этого достаточно информации. Они ведут себя просто вызывающе смело и подставляются на каждом шагу. Если бы их родители вели себя так же, то отец Роберта, как минимум, давно перестал бы быть папиным лучшим другом.
Жанна сказала, что Роберт с Ангеликой скоро "доиграются". Что за мерзкая баба! До всего ей есть дело, кроме кухни! Надо что-то с ней придумать…
Ходила в лес за земляникой. Старый Роббинс перевез меня на лодке на другой берег, чтобы позже забрать назад. Не успел он уйти, как на берег вышли конюх и Жанна. Они не стали пользоваться камнем, а повалились прямо в траву. Наверно, кухаркина задница не такая нежная, как у нашей Ангелики и не слышит колючек. Дождалась-таки эта ведьма конюха…
Долго смотрела в окно. Какой все же красивый у нас сад! Ровные дорожки, подстриженные деревья, тропинка к берегу… Никогда отсюда не уеду!
14 Октября 1821 года
Анна все-таки лучше Жанны. Гораздо лучше. После того, как та обварилась кипятком и родственники забрали ее для ухода, на кухне многое изменилось. Хоть папа и гадает до сих пор, каким образом чан с кипящей водой соскочил с печи, окатив несчастную Жанну, для меня ситуация ясна – всему виной чрезмерное любопытство, не позволявшее ей уделять достаточно внимания своим обязанностям. А уж если вспомнить о фасолевом супе…
Анна молчит и ни во что не встревает. Да и внешне гораздо приятнее своей предшественницы. Видимо, через это папа стал теперь реже ездить "на охоту".
Роберт по-прежнему пользует Ангелику на плоском камне у реки, и по-прежнему папа ничего не знает – он слишком поглощен собственными проблемами. Хотела бы я посмотреть, что они будут делать зимой!
Папа возобновил танцевальные вечера по субботам, которых не устраивал со смерти матери, которую я едва помню. Теперь к нам снова съезжается куча народу, пьют, танцуют и развратничают чуть не до утра. Ангелика говорит, что так было и раньше, и морщится, а мне это даже правится. Кому бы морщиться – но не Ангелике! Конечно, папа не позволяет мне задерживаться в зале надолго, но музыка и общий гвалт неплохо слышны и в моей комнате, несмотря на то, что она находится у самого выхода в мансарду, то есть дальше всех. В комнаты для гостей время от времени проскальзывают смеющиеся парочки и меня это забавляет. Когда-нибудь и в мою комнату кто-то проскользнет, вот будет потеха!
Пишу все это, сидя у большого сундука в мансарде, битком набитого всяким древним, пахнущим плесенью, прачечной и еще чем-то сладким, барахлом. Мне нравится здесь, и впредь я всегда буду приходить сюда читать, беседовать сама с собой или просто думать о чем-нибудь.
Надо принести побольше свечей.
28 Декабря 1821 года
Рождество прошло скучно, как всегда. Несмотря на все подарки и кучу любезностей, развеселиться никому не удалось, и, ради приличия высидев пару часов за столом, все разошлись по своим делам. Зато вчера понаехали папины знакомые и вечер мог бы пройти вполне сносно, если бы не два обстоятельства: во-первых, Ангелика, узнав, что Роберт на целую неделю уехал в город повидать родственников и возревновав по этому поводу, отказалась спуститься к гостям, что повлекло за собой ярость папы и общую сумятицу и, во-вторых, меня раздражало присутствие папиного партнера Арсани вместе со всем его семейством. Я терпеть не могу ни его самого, слащавого и носящего мерзкого вида усы, ни его дочку – бледную капризную девчонку на пару лет старше меня, вечно канючившую без повода и вымогающую для себя дополнительных благ своей болезненностью. Она не прочитала ни одной книги и не может даже внятно выражаться, но постоянно малюет что-то на любом попавшем под руку клочке бумаги, представляя себя знаменитой художницей. Я насилу вытерпела их всех и была очень рада, когда они отправились домой.
Ангелика уже несколько дней совсем ничего не ест и ее постоянно тошнит. Ха! Я наслышана про эти симптомы: права была убогая Жанна – доигрались!
За окном снова вечер. Снова ветерок шевелит ветви сада и до моего слуха долетает чуть слышный шепот листьев. День прошел никчемно и сейчас, вернувшись к написанию своих заметок о постигших меня (или найденных мною?) приключениях, я пытаюсь хотя бы частично реабилитироваться за потерянное время. Что-то подсказывает мне, что его у меня остается все меньше, и это вовсе не признаки извечной человеческой ностальгии по безвозвратно ушедшим мгновениям, но вполне реально осознаваемая перспектива, точнее, бесперспективность, будущего, остающегося для меня столь же туманным, как и в первый день моего здесь пребывания, но уже из других измышлений. Если тогда я был потерянным в самом себе, в дебрях собственной души и глубинно-личной нестабильности, то сегодня надо мной довлеет нечто более весомое, не поддающееся коррекции самокопанием и матовым мудрствованием; нечто, против чего бессильны достижения цивилизации и пустая самоуверенность; нечто, не оставляющее альтернативы.
Размышляя над этим, я поражался самому себе и своему поведению, вернее, полному отсутствию адекватного сложившейся ситуации поведения. По природе своей я, столкнувшись с чем-то непонятным для себя или же угрожающим моему благополучию, должен был бы мгновенно отреагировать, что называется – рвать и метать, подняв за себя всевозможные доступные силы, и в конце концов выяснить, в чем соль столь изящно поданного мне блюда. Я же, получив на первое порцию страха, на второе – слабоумия и на третье – смятения, бездействовал, покорно проглотив все это и ожидая десерта. Так что же будет на сладкое?
