— Нуба! Мой Нуба-а-а!
С тоской отрываясь, выныривая, он увидел то, что смутно ожидал, но так не хотел увидеть — лицо лежащей под ним женщины темнело, покрываясь татуировками, раскрывались пухлые губы, проколотые сбоку серебряными кольцами. И вскочив, огляделся, стараясь понять, откуда пришел зов.
— Нуба! — кричала Хаидэ и в голосе звенела радость, странная радость силы, смешанная с женской печалью.
А обнаженная девочка на траве продолжала изгибать разъятое тело, мерно двигаясь навстречу исчезнувшему любовнику, будто он все еще был в ней.
— Нет! — заревел Нуба, вытягивая руки, бросился к тропе, уходящей в заросли, пробежал десяток шагов и, наткнувшись на преграду, тяжело дыша, стал быстро ощупывать невидимые холодные камни, сочащиеся влагой. Обойдя по кругу невидимые стены, отмахиваясь от качающихся листьев и лезущих в лицо цветков, вернулся на середину. Зарычал, увидев, как извивается черное тело и, схватив за руку, поставил девочку на ноги.
Та закричала, шаря руками по его телу, падая на колени. Плакала, повторяя:
— Нет-нет, не уходи, меня накажут! Накажут!
Слезы текли, размазывая белые линии и красные точки. Нуба застыл, с изумлением глядя, как она содрогается и трясется, валясь к его ногам. И вдруг, услышав новый стук барабана, вскочив, бросается от него в заросли, крича сквозь рыдания:
— Я иду, иду. Я сделала, я все сделала!
— Нуба! — звенящий в голове голос княжны становился все тише и смолк, оставив его одного, среди зарослей, где над цветами медленно кружили толстые пчелы.
* * *
Мир темноты опоясывал землю, проходя под травами, лесами и городами, растекался темной тяжелой водой, смыкая протоки и стоячие озера. Был полон неживой жизни, в которую кануло то, что закончило жить, чему уже не нужен солнечный свет. Темнота скрывала в себе старые кости, гнилые огни, трухлявые остатки мертвечины, что еще лежала там наверху, но уже частью своей тонула в темноте нижнего мира, погружаясь в него все глубже. Хоть внешне все оставалось на поверхности. Так охотник, идя через старый лес, обходит корягу, проводит чуткой рукой по выброшенному вверх гнилому суку, видит полусъеденную стервятниками падаль, не зная, что на деле оно уже внизу, и через себя тянет нижнюю темноту наверх, к свету. Но свет кладет поверх радостные ладони. Нажимает легонько, потом посильнее, и темнота, бесшумно огрызаясь, возвращается вниз.
Жрец-Пастух сидел в своих покоях, полных рассеянного мягкого света, грузно откинувшись на спинку мягкого кресла. Деревянная в резных узорах лохань парила сладким запахом, и ногам было в ней тоже сладко, хорошо. Негромко плескалась вода под руками девушки-рабыни и, вытягивая толстую ногу удобнее, пастух ухмыльнулся, вспоминая пещеры в гнилых паучьих горах. Там его брат, не по рождению, а по уровню — пастух, стоящий между стадом и матерью-тьмой, довольствовался играми и услугами маленьких коренастых женщин племени тойров. Правда, иногда и тому перепадали изысканные подарки. И он вплетал нечаянные драгоценности в узоры, что соткут подношения матери-тьме.
Жрец нагнулся и тронул голову стоящей на коленях рабыни, она сжалась, не в силах совладать с ужасом и выронила мягкую губку, плеснув на пол воды. Но тут же схватила ее. Поднимая к хозяину сведенное страхом лицо, старательно растянула губы в улыбке. Он продолжал гладить жесткий пробор, разделяющий сотни тонких косичек. Любовался страхом. Ободряюще улыбнулся, мол, продолжай. И когда девушка, испуганно отводя глаза, снова приступив к омовению ног, еле заметно вздохнула, радуясь, что наказания не последует, ласково сказал:
— Скажешь учителям, что наказана. Пусть… — он задумался, протягивая время и глядя, как спину и склоненную голову сотрясает дрожь, — пусть отведут к внешней скале.
— Да…
— За то, что говоришь тихо и без радости, пробудешь там две ночи. Поняла?
— Да! — звенящим голосом сказала девушка, подняла к нему улыбающееся лицо, почти счастливое.
— Три. Чтоб урок был запомнен надолго.
Отнял руку от горячей скулы и снова откинулся на спинку кресла. Когда она омоет его, пусть останется. Надежда на избавление от наказания, на то, что он смягчится от ласк, сделает женщину изобретательной и неутомимой, готовой на все.
Прикрывая глаза, проговорил наставительно:
— Ученье всегда тяжело. Уйдя в свет и делая то, что велено, вознесешь мне хвалу бессчетно, за то, что тело твое будет драгоценно выносливым.
— Да, мой жрец, мой Пастух!
Он кивнул радости в женском голосе. Омывшись и одарив рабыню своим телом, он приляжет отдохнуть. Темнота требует сил, остров требует неустанного внимания. Зло — такая же работа, как любая другая. Есть одно достоинство, отличающее его от добра и света — оно притягивает и не нужно отделывать поступки и события тщательно. Люди держат носы по ветру, вынюхивая зло, и, унюхав, идут темноте навстречу. Почти всегда нужно лишь показать направление тем, кто слаб умом и потому не находит его сам. Показать и ждать. А точность, филигрань, старательность до семи потов — это удел добра. Свет безжалостен и показывает все огрехи и недостатки, так милосердно скрываемые темнотой.
Но все равно он устает. Даже помощники, которые для черных людей именованы братьями Луны — за их нездешние светлые лица, даже они нуждаются в руководстве и его неусыпном внимании. А что говорить об этой толпе, населяющей черный остров. Каждого надо принять, выслушать бессвязные речи, прояснить желания, определить место в будущем темном войске. Или в нынешних скрытых трудах. И при этом они все хотят есть, пить, спать и веселиться, иногда режут друг другу глотки за женщин.
Вставая с кресла, он вытянул руки, чтоб рабыня сняла с него длинный хитон и нижнюю кангу. Подождал, когда она бережно расстегнет кованые запястья и оплечья, чтоб положить их рядом с ножными браслетами.
А главное, все они уверены, придя сюда, они принесли восхитительный дар — свои жалкие душонки. И потому им не нужно теперь ни трудиться, ни стараться. Ну что же, приходится разочаровывать бедных убогих. И как хорошо, что тут царствует необратимость. Единожды сказанное темноте «да» — не отменяемо. И потому он — великий пастух, в своих неустанных трудах, распределяет, кому спать, кому трудиться, кому брать себе женщин. За то, что они хотят, они платят и платят. Потому что цена их жиденьких душ совсем невелика.
Грузно ступая, он подошел к ложу и вытянулся на нем, разглядывая стоящую у кресла рабыню. Та ждала, когда ей позволено будет уйти. Мягкий свет, процеженный через сотни зеркал в дыре потолка, ложился на черные волосы и гладкие плечи, очерчивал стройную почти детскую фигуру, целомудренно завернутую в тонкую кангу. Этих вот, пугливых и невинных, чаще всего приводят отцы, продают попросту за горсть серебра или ярких безделушек, а то за дополнительные умения — хитрость в бросании костей, зоркость на охоте или мужскую силу. Хорошо, что женщины приозерных земель обильны чревом и красивы, они рожают дочерей для утех темноте.
